Трамвай дребезжит мимо Детской,
где оборвалось ребячество:
мать развелась с почти-папой,
август выстыл наждачнее февраля,
к зиме стало не уплачено за школу,
а математичку с первого мы затопили —
случайно, но так ей и надо.
Ночь у подъезда тогда заматерела.
Выросла круглосуточнее ларька
и вечно голодной.
Постоянно обгладывала фонари,
слизывала набойки с сапожек
и съела оброненный жёлтый шарф.
С высоты по-чеширски скалился месяц.
То ли в игольчатых клыках трещало небо,
то ли от морозов скрежетал снег.
В радиусе предместья не существовал свет.
Я сменила два десятка квартир.
В каждой жгла чайные свечи,
включала ночники со звёздами
и гипнотизировала ночь за окном.
Она никогда не была сыта.
Я кормила её стихами,
подмешивая в строки лёд и стекло,
а на десерт отдавала сон и себя.
Кольцо смыкалось на шее,
но стянулось в египетский узел жизни
на пальце,
дёрнуло указательный:
тебе за ним, поспеши.
Забрала в приданое только вилку,
переехала к самому началу,
чтобы выходить в бесконечность
на петле остановки Братская.
Предместье — то же,
источник тьмы и магнит для боли.
Но повсюду горят фонари,
а у ночи — чёрный кошачий мех
и полнолунная миска молока,
которой достаточно.
Наконец, хватает.
