Изнутри скорлупа — вездесущий туман, белопенный ручей, не имеющий дна. Взгляд бессильно скользит, мир пронзительно мал, за бельмяной завесой судьба не видна. Сколь бы ни было вне, надо им завладеть.
Рубежи поддаются, клюв крепче кирки́, жажду знания мир прописал на воде: ненадёжная рябь, принимай/отрекись.
Не рождался бы, глупый.
Гнездо у ствола облепихи шипами подрало крыло. На одном не взлететь. Говорят, что ты слаб. Восстаёшь с переливчатым «чив» наголо́. Вой степных непогод иссушает гортань. Сквозь напевы скрежещет песчаный наждак, тишина между стуками сердца и тайн, обещания быть под приказами ждать. Для любого — добыча, для каждого — вещь, промерзаешь в тени от засохшей травы, но поёшь, и мотив твоей песни зловещ. Тянет шрамы под пухом. Живёшь не живым.
Черепки не собрать, как ни клей — треснет вновь. Между пазлами стыки горят на просвет, сердоликом не гаснут ни в полдень, ни в ночь; строишь стены темницы, но сам себя сверг, а родная скорлупка суглинно горчит.
Ты её перерос. Крылья тонко свербят от ветров: ты же цел, поднимайся, чив-чив!
Возвращайся не в клетку.
В себя.
