Татьяна Белянчикова

А теперь не сквозит
из заштопанных дыр,
и в зеркальном покое
застыли пруды,

Опять
до утра
затянется вечер,
а может, так надо,

Дверь открылась, дохнуло с улицы
чем-то мёрзлым, больным, большим.
Ну, куда ты спешила, курица?
Да мы все в никуда спешим.

...И, вражду, как панцирь,
беззаботно скинув,
он небрежно плюнул
на фамильный вой.

Мы сначала считали дни. А потом недели.
Мы прилежно плодили зарубки на лунном цикле.
Нам на новую жизнь чуть-чуть не хватало денег,
а потом не хватало совсем - но потом привыкли.

Привык и разлюбил, сказал он ей,
открой окно, толкни его, разбей,
послушай, он сказал, как город дышит,
давай сегодня, чтоб наверняка?

Солнышко поел горизонт,
раскрывает Оле свой зонт,
это был простой эпизод,
строго говорит.

Он стоял в центре комнаты, в старой башне,
ограждаемый рук своих перекрестьем.
За глаза про него говорили: "падший",
он служил музыкантом в большом оркестре.

Плыла под утро голова.
Шёл дождь, и ты курила.
А с неба падали слова,
и ты их ртом ловила.

Ты сидишь такой красивый, губы влажные,
я гляжу во все глаза и не кашляю.
Ты артист, а может, лётчик – мне без разницы,
вот такая, вот такая несуразица.

Длинны ресницы, голос груб,
вопросы без ответа.
«Не прислоняться» - в складке губ
и в дыме сигареты.

Пять утра. Восток светлеет.
Я стою, себя жалею.
Гаснут окна. Ночь слаба.
Вот она - моя судьба!