Я создавал себя сам из горячей пыли,
колкого снега и шири зеркальной Волги:
там меня знали, лелеяли и любили,
вместе там склеены были мои осколки
ветром холодным, сиянием предзакатным
пусть неказисто, однако же аккуратно.
Общим законам напротив умнее то ли,
то ли ещё с непонятной какою нотой
вылеплен был я и сделался поневоле
мрамором, слитым с обветренной терракотой;
в области сердца по принципу недостачи
автор зачем-то добавил ещё удачи.
Статуе всякой приходит конец, однако;
время берёт инструменты Буонаротти,
косы становятся медным тяжёлым злаком,
никина поза надламывается в заботе:
всё ли я сделал? и, сколько бы ни осталось,
торс с этих пор выражает одну усталость.
Способ один у колосса и Франкенштейна
участи этой избегнуть и обратиться
действием, шагом, поступком прямолинейным
вместо того, чтобы в вечности испариться, —
и разумеется, это о том, что с каждым
самое большее, думаю, в жизни случалось дважды.
...перед тобой замирают в немом поклоне
скульпторы будущих дней и эпох минувших:
в прах обратила,
не тронув меня ладонью,
вылепила,
ни разу не прикоснувшись.
