Лингвист

из всех доступных человеку языков

я знаю только три, и те не твёрдо, —

так, начинаясь, майский ливень бьёт

в плечо и ноги чаще, чаще, чаще,

а ты стоишь, не понимая, как

воды растут напористость и скорость, —

и каждый недостаточно хорош,

не полон слов настолько, чтоб одним им

весь мир описан мог быть целиком.

всё русским начинается:

светло,

ещё так мало понимаешь, много смотришь,

а мир большой волною плещет прямо

перед тобой — и буквы понемногу

становятся основой всякой жизни:

"дом", "мама", "родина" и "университет".

потом английский, что-то совершенно

иное, незнакомое вполне

и колющее в левую ладошку

волнением и предвкушеньем силы:

язык ведёт себя нехарактерно,

но пусть его, — мы здесь, чтобы учиться;

так будут "кошка", "море", "счастье",

так я учусь тому, чего желаю, —

и, наконец, из губ исходит звук.

затем — норвежский. горячей, чем видишь,

и созданный для тех, кто говорить

не хочет, слово видя неспособным

всё выразить в единой ёмкой форме:

так корень к корню, чувство к описанью,

и я выучиваю "jeg er stormforelsket" —

и пахнет неизвестностью и солью,

как будто завтра отплываем в ночь.

я знаю целых три из всех возможных

для одарённого сознаньем языков:

о свете, страсти, смелости на них поётся

который год, который век, — и всё же

лингвисту двадцать первого столетья

порой так хочется

влюблённо

помолчать.