Кицунэ

Унося полнолуние с неба в проёмы окон,

виноградная ночь рассыпается гроздью таинств.

Мир пока ещё спит, но в груди нарастает рокот,

проявляясь следами зверей в зеркалах проталин.

Госпожа Кицунэ́ раскрывает багровый зонтик,

чтобы солнечный диск поскорее уткнулся в кроны.

У неё на пороге из зимнего только ломтик

ледовитого утра, в которое вышел ронин.

Кицунэ́ заметает берёзы, осины, буки,

чтобы тропы вели незаметно к её жилищу.

— Разноцветный ноябрь отыграл свою роль в кабуки,

и теперь меня даймио в пагодах сердца ищет, —

Кицунэ́ так решила, и день повернул обратно,

и улитка под склонами Фудзи ползла на запад.

Госпожа Кицунэ́ называет прислугу братом,

и цветы хризантем восстают против зла базальтом.

На вершинах деревьев восход сторожат ёкаи,

и тоскливо бредут пилигримы сквозь чащу торий.

Госпожа Кицунэ́ называет холодным камнем

и луну, и маршрут, полный странных чужих историй.

В две луны раздробились хвосты на исходе леса,

а свободным становится ронин не в лапах смерти.

И хотя приведут на восток ветви рельс и лестниц, —

если путь тупико́в, самурай выбирает сердце.

«Гордым ирисом лезвие режет простой пергамент:

мы однажды по воле судьбы превратимся в ка́ми».