ты говоришь себе: нет, это ещё не финал,
но на чёрном экране давно уже –
только титры.
билетёрше неважно, как он тебя целовал.
но на чёрном экране давно уже –
только титры.
билетёрше неважно, как он тебя целовал.
почему же так больно от этого наглого мальчика-мая?
ядовито-зелёного, с пухом, бабочками и цветами,
с раскалённым асфальтом, заборами в свежей краске,
с парочками на карусели, велосипедным лязгом,
ядовито-зелёного, с пухом, бабочками и цветами,
с раскалённым асфальтом, заборами в свежей краске,
с парочками на карусели, велосипедным лязгом,
сколько я ещё протяну так, скажи мне, сколько?
я – бракованная игрушка, статуэтка, упавшая с полки,
в моей пластмассовой черепушке – все фильмы ужасов разом,
натуральный дурдом и ад.
я – бракованная игрушка, статуэтка, упавшая с полки,
в моей пластмассовой черепушке – все фильмы ужасов разом,
натуральный дурдом и ад.
каждый текст всё равно получается о любви,
даже если он о войне,
о политике
или о боге…
даже если он о войне,
о политике
или о боге…
только ленивый теперь не напишет про Нотр-Дам,
как обгорали балки, вздымалось пламя.
как было больно парижским смотреть глазам
на красного монстра, съедавшего древний камень.
как обгорали балки, вздымалось пламя.
как было больно парижским смотреть глазам
на красного монстра, съедавшего древний камень.
я стою в серебристо-молочной дымке, гляжу на тебя и на поезд.
ноги мои подкашиваются – так и хочется рухнуть на лавку…
ты зачем-то фоткаешь номер вагона и заливаешь в сторис,
я зачем-то пытаюсь представить,
ноги мои подкашиваются – так и хочется рухнуть на лавку…
ты зачем-то фоткаешь номер вагона и заливаешь в сторис,
я зачем-то пытаюсь представить,
на разбитом асфальте – лишь ломтики талого снега:
здесь апрель пожирает всё зимнее солнечной пастью.
здесь любому, даже самому старому человеку
хочется счастья – леденцово-сиропного счастья…
здесь апрель пожирает всё зимнее солнечной пастью.
здесь любому, даже самому старому человеку
хочется счастья – леденцово-сиропного счастья…
