А в руках её были цветы отвратительно-жёлтые,
А во взгляде — зелёная топь горьковатой тоски...
Мы бродили вдвоём по столице, и, как прокажённые,
Укрывались под сводами крыш от потоков людских.
Как любовь нас настигла, мы оба доныне не поняли,
Отягчённые весом бесчисленных горестных нош.
Но она нас прошила насквозь, словно чёрная молния;
Растерзала нутро, словно свежезаточенный нож.
Я любил её чутко и страстно, спокойно и пламенно,
Без остатка вверяя ей душу больную свою;
А она говорила, что долго была неприкаянной
И лишь рядом со мной обрела долгожданный приют...
Я писал свой роман, чертыхаясь и в бред лихорадочный
Поминутно впадая, но в этом треклятом бреду
Слышал голос её, полный нот колдовских и загадочных,
Отвести от меня обещавший любую беду.
Под ногами шуршали, как листья, страницы сожжённые,
На которых беднягу Га-Ноцри терзает Пилат;
А она, нестихающей болью моей оглушённая,
Уверяла меня в том, что рукописи не горят.
И когда чернокрылое горе глаза мои застило,
Неотступно, как Муза, она была рядом со мной
Не давала шагнуть за черту...И звала меня Мастером,
Жизнь свою променяв безоглядно на вечный покой.
Обнажённою ведьмой бесстрашно парила над городом,
Танцевала босая в огне на полночном балу,
И молилась за душу мою (Но не Богу, а Воланду,
Обещая взамен присягнуть на служение злу).
Но не зло нас друг с другом свело, вопреки расстоянию,
А любовь — та, во имя которой хоть в небо, хоть в Ад,
Подарившая мне глаз её изумрудных сияние
И уверившая в том, что РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ.
