братец Джимми, я помню, как мы вырезали из тыквы сырую мякоть,
и как жутко в глазницах её загорались амбарные жёлтые свечи.
как сгущались осенние сумерки в окнах, сова начинала плакать…
и у старой заброшенной мельницы кто-то выл не по-человечьи.
ты боялся, мой братец Джимми, как боится веснушчатая девчонка,
что нездешние духи придут к нам из мёртвого леса, со дна речного,
что туманом накроет пожухшее наше поле, и в дымчато-белой плёнке
оживёт безобразное пугало в шляпе, и взглянет на нас сурово.
помню, мама пекла нам с тобой лепёшки, они пахли мукой и дымом,
в запотевшие стёкла стучалась вода и кленовые красные листья.
я сказал тебе, братец мой Джимми, что быть трусом - ужасно стыдно.
взял фонарь и ушёл за ворота в морок, растаяв пятном золотистым.
слышишь, Джимми, как я говорю с тобой скрипом коры шершавой,
это я под твоими детскими башмаками мхом серебристым стыну,
я дружу c водяными, русалками, ведьмами, пью их настой на травах,
говорю с черноглазыми рыжими лисами, с дубом, ольхой, рябиной…
знаю всех мертвецов, что бормочут ночами в зелёных заросших топях,
ради смеха пугают пузатых охотников светом огней болотных.
братец Джимми, не плачь обо мне, не сиди на крыльце до озноба,
не свети фонарём на звериные тропы, на сухие багровые огороды.
братец Джимми, я все ещё помню, как мы ели горячий пирог с брусникой,
запивая дымящимся маминым чаем с шалфеем, ромашкой, мятой.
я пришёл, я стою у окна – мне во всю улыбается новая пухлая тыква…
выходи ко мне, Джимми,
обними же скорее
смелого старшего брата.
