В окна церкви бликами бьется солнце, по мозайкам скачут златые искры. Я, коленопреклонный, прошу вернуться моего господаря живым с границы. В предрассветных сумерках, в час полночный, во мне нет ни жажды, ни темных мыслей. У престола стою я, уполномочен, но не ровня лживым придворным крысам. Белый цвет не сходит с лица княгини, третий месяц молится вся прислуга о здоровье нашего господина. Я стою, в молитве поднявший руку.
Господарь мой ходит по тем границам, где мой голос глух, где не видно лица. Лекарь говорит, что поможет чудо. Я ж молю вернуться его оттуда, если надо — чудом я стану сам, раз уж глух стал Боже к моим мольбам.
Златопашен край мой, а когти сосен животы вспороли у облаков, и в карминных листьях сгорает осень, приглушая шелест моих шагов. У княгини руки дрожат по-птичьи, а в глазах плескается тихий страх, только вот в чем схожи мы без отличий...
Тихий вскрик встречает кинжала взмах.;
Может бог единый вернуть не в силах душу в тело нашего господина, так что плату эту внесу я тем, кто оставлен нами был в пустоте. Во мне нет ни боли, ни сожалений, я отдам сполна за свои мученья, и я щедрым буду на дар богам — тем, которым плату ты вносишь сам. Если надо — кровью залью столицу, если надо — выжгу и все светлицы, от церквей останется пепелище... Ветер между идолами все свищет.;
И пока господарь не откроет очи, я стою у престола. Уполномочен.
