Виктор Клыканов

Вначале была Боль… И боль рождалась из дикого свиста топора, из выкриков праздной толпы, из безумных глаз матери, стоящей у самого эшафота. А топор все падал и падал, рассекая бесчисленное множество световых лет от своего сверкающего лезвия до липкой плахи, к которой была прижата Его щека… Свист прекратился так же внезапно, как начался: топор глубоко вошел в старое, пропитанное кровью дерево…
…Под самый корень. Он кричал бы, если бы деревья могли кричать, но лишь протяженный тоскливый скрип заставил на миг замолчать птиц, и это все, что лес мог сделать, прощаясь с Ним… И когда он впервые узнал, как опрокидывается Небо, люди приступили к своему делу. Люди всегда хорошо знают свое Дело… Прозрачная кровь веселыми бликами вспыхивала на их топорах. А потом появился огонь, и руки все бросали и бросали куски его тела в этот немыслимый жар, и тогда он понял, что годами упрямо тянулся к небу лишь для того, чтобы на час согреть этих странных существ, которым безразлично, кого убивать. И когда последняя ветка полетела в костер, он вдруг почувствовал, как…
…Вспыхнули крылья. Они сгорели мгновенно. И тогда родилась страшная сила притяжения, не известная ни одному мотыльку, сила, с размаху бросающая вниз. И впервые за свою однодневную жизнь, он узнал, что кроме безмятежного полета существует еще свободное падение, неумолимо влекущее все ниже и ниже, к жаркому огоньку свечи, который он так наивно принимал за маленькое солнце. Он все падал и падал, и упал прямо в чьи-то прохладные ладони… …Ладони сжимали его отделенную от тела голову, и близко-близко он успел увидеть огромные, безумные глаза матери, ее губы, очень быстро повторяющие какие-то слова. Но он уже ничего не слышал… …Потом была тьма.

Я верил в тебя,
Как жемчужина верит
В свою раковину.
Но теперь

Почему-то теперь очень модно писать вот так: бесконечными фразами, что не сказать, не спеть. Я попробовал было и понял: язык - мой враг,за таким размером ему, увы, не успеть. Разбивать на строфы ненужно - не в тренде стайл. а4-формат - это вам не унылый ямб. Я попробовал тоже - но к третьей строке устал. Тут бы бросить, ан нет - ведь я же ,как черт, упрям. Мне же тоже очень хочется написать про холодный кофе, Jack Daniel’s и про сплин. И про то, что Понтий Пилат мой суровый брат. И про то, что поэт должен жить, как всегда - один. Не забыть бы вставить ещё сигаретный дым... Не от "шипки" - оно, после Бродского - моветон. Да, и Маленький Принц! Он как прежде - незаменим, про него срифмовать можно с легкостью пару тонн. Не мешало бы в тексте вспомнить про интернет. Электронная золушка, ну или там - рыцарь Wi-Fi... И про то, что ложки по сути - нет. Может пару лайков за это отсыплют на чай. Я ведь тоже знаю, ей-богу, до чёрта слов. Пусть несутся они на вас - словно с гор поток. Если мимо - ещё наваяю, не в первый раз... А воды-то порою нужно - всего глоток.

Слушай… Когда я восстану из праха
Белым деревом, странно раскинувшим руки,
Ты услышишь, как боязнь страха
Порождает безумные звуки,

Господи, да как же все задолбало!
Поэты, которых хороших - ужасно мало,
Мысли, в которых давно никакого света.
Не объявить ли себе самому вендетту,

Однажды великий поэт Басё, который отправился в странствие после того, как сгорела его банановая хижина, брел по какому-то уезду. Была ночь полнолуния, и кругом было так светло, что он решил не искать ночлега, а продолжить путь, любуясь полной луной и слагая по пути хокку. Дело своё он знал и любил, его хокку были широко известны по всей стране восходящего солнца. И богатый и бедный, и старый и молодой знали их, причем - даже наизусть, благо запомнить 17 слогов проще, чем сагу об Одине и поэтическом мёде. Впрочем, дело, как известно, не в размере, а в умении пользоваться - а тут Басё равных не было, его хокку так ласково и звали в народе - по-басё-нки.
И набрел Басё на выездную сессию поэтического кружка, состоящего из простых людей, которые в честь полнолуния решили устроить пикник, притащили саке, рисовых колобков и прочей закуски, в основном - круглой, так у них уж принято - если полнолуние, всё круглое. Даже то, что квадратное. И, в этой приятной томной обстановке сидели они и слагали хокку о, само-собой, полнолунии. Заметив странствующего монаха, они пригласили его к себе, а Басё, хоть и великий поэт, не стал
ломаться и занял самое скромное место, как раз то, где можно было брать рисовые колобки незаметно и наслаждаться тем, что даже в такой глуши ценят и любят поэтическое слово.
Вскоре, однако, один юноша заметил, что монах молчит, пока они честно вопевают полную луну, (5-7-5, как положено, ну может, иногда 6-6-5, или даже - 3-8-6 - они же любители, в академиях не обучались) И потребовал этот юноша, чтоб и монах тоже чего-нибудь сочинил. А то колобки уже заканчиваются. Но Басё, понимая, что уделает их своими стихами как пить дать, стал отказываться, говоря, что он не умеет и не смеет сочинять что-то в таком уважаемом обществе. Но народ, который, как известно, суров и справедлив, потребовал хотя бы одной строчки. Басё вздохнул, посмотрел на сияющую луну и выдал:

Я шагаю по серым изношенным улицам,
Источающим с детства знакомые запахи.
Я иду... Мне не нужно учиться сутулиться
И глаза в темноту широко не распахивать.