Оригинал: Лульета Лешанаку (c) 2015
Перевод с албанского на английский: Ани Гжика (c) 2018
Перевод с английского: Александр Зайцев (c) 2018
«Дикая природа будет продолжать звать, и зов в твоих ушах будет вечным. Ты не сможешь спастись от «маленьких голосов»».
Фрэнк Уайлд
1.
Я упокоен здесь, в Южной Георгии.
По прямой эволюции в нескольких футах от меня
находятся могилы охотников на китов, указывающие на север.
Белая ограда защищает их от морских слонов
и их апокалиптических криков, которые каждый день предупреждают
о конце света или, может быть, о начале...
Я пережил пять экспедиций к Полюсу.
Предпоследняя, “Имперская трансантарктическая”, чуть не погубила меня.
Два года я мирился со льдом – никто не может засеять или собрать урожай
с этого поля.
И в отличие от фермеров, я даже не просил дождя у Бога,
потому что лёд пресытившийся
и ещё более пустынный, чем Сахара.
Я пережил расстояния. Писал одно сообщение за другим,
начиная с заглавной буквы и с “PS” в конце.
Мой личный почтамт под подушкой
уже два года как закрылся на праздники.
Я пережил длинные, по шесть месяцев, полярные дни и ночи.
До сих пор не знаю, что из них хуже.
Моя эпитафия проста. В граните вырезано:
ФРЭНК УАЙЛД
18 апреля 1873
19 августа 1939
“Правая рука
Шеклтона”
От тех, кого выбросило сюда
из-за неисправности корабельного двигателя
или из-за ностальгии женского чрева.
2.
Ах да... в начале был корабль. Корабль застрял во льдах.
“Эндьюранс“.
Корабли – это женщины. Они предпочитают тихие моря.
В лучшем случае она зовётся “Санта-Мария“,
и бросает тебя, как Колумба, на какой-то чужой берег.
Но если ты подберешься к ней слишком близко...
На следующий же день после того как
мы помыли её палубу теплой водой с мылом,
прогрели её артерии джином,
приласкали её ниже спины своими суррогатными песнями,
побрили свои бороды и обнажили безграмотные письмена на наших лицах,
она отчалила.
А с берега
мы смотрели, как она ломает ребра, тонет,
начиная с кормы, так быстро, что у нас даже не было времени помолиться,
оставляя после себя свой запах ясеня
и на поверхности воды — искусственный жемчуг.
«Какая женщина!», – кто-то рассмеялся горько, –
«Она знает, когда нужно уйти, чтобы не стать забытой.»
3.
Женщине, естественно, здесь нечего делать.
Антарктида – мужественный континент:
яйца высиживают пингвины-самцы,
луна мочится прямо на улице
после того как её вышвырнули из бара,
мороз как опасная бритва, затупившаяся за три тысячи лет,
а хаски, упряжных собак,
мы убиваем одним выстрелом,
чтобы им не умирать от голода. Таким образом,
мы едва ли привьём новой земле какие-либо качества
прежде чем здесь появятся Конкистадоры, воры,
убийцы, миссионеры, проститутки –
первая армия, вторгающаяся на любой континент.
Антарктида – континент мужчин,
потому что только мужчина может решить ворваться в
потемки души через завоевание тела,
как это сделали Амундсен и Скотт, своей славой достигнув вершины экстаза.
Ноль градусов широты,
абсолютный провал.
4.
Голод – вещь переоцененная. Функции желудка во многом как у
мозга:
когда ему не о чем думать, он питается воспоминаниями.
Можно протянуть три дня исключительно на мыслях об одном бисквите.
Но те, у кого память лучше, что значит и куда более сильную
кислотность,
могут месяцами держаться,
вспоминая кусочек прошутто и два жареных яйца
и закрывая веки так сладко, будто складывают салфетки после еды.
И тогда начинаются галлюцинации. Банкеты. Пасхальный ужин.
Под столом нетерпеливо двигаются ноги,
запахом розмарина веет от блюда
и подающих на стол рук с ожогами там и сям.
Тогда-то и поражает тебя горе,
и ты атакуешь тюленей и пингвинов своими
альпинистскими ножами и ботинками как сумасшедший
в пустом амфитеатре.
Или это тоже галлюцинация,
но в таком случае не наша,
а самой Антарктиды?
Когда ясность наконец возвращается,
как живот, так и мозг
замечают только собственные глубокие складки.
5.
Жир, жир, тюлений жир.
Жир, поддерживающий твой дух, когда переводишь его на топливо, на свет,
жир – чтобы спрятать неприятных запах тела, –
смесь сомнений и надежд с аммиаком.
А если больше нечего делать,
подумай о висящем в лавке мясника коровьем огузке,
о его полоске жира,
тонкой как шелковая лента.
Я пережил даже этот сарказм.
И каждую ночь перед сном
мы читали друг другу рецепты,
они были среди тех вещей, что мы тайком,
будто это её нижнее бельё,
спасли с посудины перед тем, как она затонула.
Какое это было представление!
Какой пафос в произношении «прошутто», «сахар», «омлет»!
Какая чувственность в молоке, петрушке, корице!
Мы сами приготовили эти слова.
Ничто не существует до того момента, когда его начинает недоставать.
Но сперва, чтобы размять наши рты,
как это делают актеры перед выходом на сцену,
мы повторяли механически, с пересохшим нёбом:
«Благослови нас, Господи,
и эту пищу, что нам послана через милость твою.»
6.
Слово испортили римляне,
став изучать риторику до анатомии и математики:
Vir bonus dicendi peritus
«Муж честный, опытный в красноречии» (Марк Порций Катон)
Но в Антарктиде слова измеряют иначе – в калориях!
С простым приветствием теряешь пять калорий,
столько же, сколько нужно, чтобы огонь горел целую минуту.
А цицероновское красноречие может отнять всю пищу
на день.
Хорошо подумай перед тем как открыть рот.
Слово – вещь переоцененная.
Иногда достаточно отвести глаза от своих ботинок,
чтобы сказать «гангрена»;
едва уловимого обмена взглядами между людьми
достаточно, чтобы понять, что у вас под ногами растрескивается лёд,
и смерть ближе, чем собственные пальцы.
7.
Гладь, растянутая от края до края – такова Антарктида. На поверку,
даже кожа младенца по сравнению с ней кажется сморщенной.
Никаких эмоций. Никаких сожалений. Никаких предупреждений.
Либо борись, либо умри.
Мой отец был более или менее похожим. Учитель в сельской школе.
Классы, где пахло свитерами из овечьей шерсти,
сохнущими прямо на теле. И глаза, которые в своих впадинах
двигались свободно, как пальцы
в обуви с ноги старшего брата.
В отличие от римлян,
мой отец читал наставления о справедливости и чести,
сложив руки за спину.
Его плечи казались вдвое шире,
чем его поношенная куртка.
Я унаследовал его проницательный, невеселый взгляд
и мягкий голос.
Глаза, говорящие «Уйди» и голос, говорящий «Останься».
Не знаешь, кому верить.
8.
А мать? О, она просто-напросто с утра и до ночи,
когда мыла, подметала, копала картошку в саду,
по воскресеньям поправляла мужу галстук
даже лежа в постели, в родах,
оставалась племянницей Капитана Кука,
великого Джеймса Кука.
Она никогда об этом не говорила. Это и не было нужно.
Люди говорят о том, что у них есть, а не о том, кто они есть.
Она была портной. С одного взгляда определяла размеры кого угодно,
ошибаясь только в обхвате шеи, этой тайной величине.
Её большие ножницы так точно
следовали за линией, проведенной белым мелом. Чик-чик!
Говорила она мало. Её молчание следовало за белыми контурами
другого портного,
поверх ткани намного старше её.
Но сейчас, если подумать,
то вот как эта бедная женщина отвечала друзьям, спрашивающим её:
– Где твой сын?
– Он исследует мир.
– И что он привезёт домой?
– Себя самого, надеюсь, живого.
– В чём смысл уезжать на два года, чтобы вернуться с пустыми руками?
Она хоть немного гордилась мной? Фрэнком своим?
Конечно нет. Она была племянницей капитана Кука.
Прошлое всегда побеждает.
9.
Из тринадцати детей я был старшим.
Как обычно, каждый из них
положил глаз на мои вещи.
Один положил глаз на мою кровать у окна
с видом на пруд, где жили лягушки,
а на берегу росла спаржа.
Другой положил глаз на мою зелёную куртку, купленную на взятое в долг,
карты для покера, рыболовную сеть,
плетёный стул с испорченной спинкой.
Ещё один насвистывал мою любимую мелодию
«Что бы нам сделать с пьяным матросом?»,
не доходя до припева.
И наконец ещё один захотел подвал,
(такое место занял я в сердце своего отца),
с той дверью из вяза, висящей на одной петле.
Но до тех пор пока твой собственный брат
не начинает пользоваться твоим набором для бритья
и мечтать о той же самой девчонке,
время уходить из дома ещё не настало.
10.
Какой ещё набор для бритья? Антарктика заставляет вырастить двойную бороду,
как у столетней могилы.
И пока ты вспоминаешь как тратил время в очереди в
парихмахерской,
отрастает ещё одна борода – рыжая.
Здесь каждая часть тела работает на себя:
живот, руки, кишки, глаза...
Единство тела – тоже вещь переоцененная.
Только кожа тащит всё вместе как сани.
Кожа? Какая кожа? Мужчина теряет первую кожу
со своей первой любовью, как змея ранней весной
на кусте дурмана, который преграждает путь.
С этого момента всё остальное он считать перестаёт.
11.
Не знаю, почему этот остров назвали слоновьим,
ведь он ответил океану воем волчицы.
Мы едва смогли различить скрытые соски у неё под брюхом. Какое-то
время спустя,
если она нас до этого не убьёт, мы сами начнём выть как волки.
Двадцать два человека. Упакованы друг рядом с другом под двумя
перевёрнутыми лодками
как ноты в кантате Баха «Приди, о сладкий смерти час, приди, благословенный отдых»,
с бОльшим числом пауз, с драматичным удушьем между вздохами.
Сухой, меловой кашель был признаком жизни. Как и бредовые бормотания
кого-то,
кто вслух грезил обо льде, находясь посреди льда,
после того как ему отрезали пальцы ног.
Но самый тяжелый момент наступает утром,
когда, закрыв глаза и заткнув ноздри,
как будто пьёшь собственную мочу,
ты пережевываешь одну и ту же ложь четыре месяца подряд:
«Люди, собирайте свои вещи! Босс может прибыть сегодня!»
И они мне подчинялись. Каждый день собирались сначала,
ничего не оставляя в складках своих сумок,
ничего, что могло бы ослабить границу между фактом и вымыслом.
Это было время, когда
рутина стала сильнее, чем надежда.
12.
Рыба в океане забавлялась с нашими регалиями.
На седьмой миле мы бросили наши медали и чины
вместе с собаками, картофелем и камерой.
Мы разводили огонь деньгами,
оставив только по одной железной монете на каждого,
чтобы археологи спустя века могли проще нас найти.
На Острове Элефант пришлось попрощаться даже с табаком,
табаком, который напоминал нам о деревенских улочках
и тех прогулках, когда домой возвращаешься за полночь.
Время скользило над нами, не касаясь ни пряди наших
волос
несуществующих, будто скользило оно над древними городами,
обнаруживая торжественность наших белых костей
и сверчков в стенах, которых нет.
Вот тогда нас и оставили десять заповедей:
«Не укради», «Не лжесвидетельствуй», «Не пожелай ничего чужого»,
«Почитай отца твоего и мать»...
кроме, возможно, одной —
той, которая про святость воскресенья.
У нас уже не было ничего. Мы не принадлежали ни к кому.
Совершенно новый вид – HOMO ANTARCTICUS.
Научное доказательство того, что «забытый» и «свободный»
означает одно и то же.
13.
Через два года после возвращения из мира мёртвых,
ты узнаёшь, что твой дом занят другим арендатором,
квартплата выросла втрое,
а к воротам прибита мемориальная доска:
«Здесь жил Ф.У.»
А твоя любимая, точнее, бывшая любимая,
по той же причине
в объятиях другого,
в три раза красивее тебя.
Ты видишь, что твой же снимок продан на аукционе.
Артефакт. Оригинал. «Бух! Продано!» Цена такая,
что ты не можешь его себе позволить. Но даже если б мог,
ты клиент нелегальный,
со свидетельством о смерти на руках.
И ты обнаруживаешь, что твои родители превратились в зимние деревья.
Их глаза уставились в большое облако из штукатурки.
Они не ждут посетителей. Лучше их не беспокоить.
Пускай их листья тихо падают туда, куда падают,
пускай воронье гнездо остаётся у ветки подмышкой,
где всегда оно и было.
Может, стоит пойти напрямик, начать сначала.
Или, знаешь что? Говорят, рядом идёт война.
Вместо этого, отправляйся туда!
Но паче в этот раз умри.
14.
Войне всегда не хватает плоти,
Свежей, клеймённой, копчёной,
с кровью или без,
голубой, тёмной, густой, любой.
И обледеневшая кровь как у тебя,
которая хранится при минус сорока по Цельсию
с невредимыми вирусами 1914 года,
и карта старой империи,
и задетое эго Скотта,
и монеты старой чеканки с головой Эдварда VII,
и поэзия Браунинга, и эпос неизвестности,
как конверт внутри конверта, –
всё это делает тебя идеальным кандидатом.
Снова корабль, всюду боеприпасы,
плыть по холодным северным морям,
где придется учить новый язык.
Новый язык как рыба:
чтоб пережевать его,
нужно сначала убрать хребет.
В отличие от Антарктиды,
цель в войне очевидна: убить или быть убитым,
хотя иногда разницы нет.
Балтийские ночи дали тебе то, в чём Антарктика отказала –
другую половину небесной сферы.
Ты встретил Веру, вдову владельца чайной плантации,
персонажа из барочного романа, её зрачки помутились сумерками,
и траур идеально подошёл к её телу
словно последний путь.
15.
Человеку, очарованному ей,
слишком хорошо знающему безупречные формы её тела,
чувствующему её взор, следящий даже когда она спит,
её чистое и сдержанное дыхание
и её сердце – лёд, тающий внутри портсигара,
на огне, чтобы добыть воду,
трудно жениться на настоящей женщине,
жениться на Вере.
И Африке.
Я купил землю. Бесплодную. Сотни акров. В Зулуленде.
Я плохо ладил с табаком. Вместо этого посадил хлопок,
выбрал скорее телесный покой, чем медитацию.
Ближайший сосед жил в 45 милях. Белый, конечно же.
А мой жребий никогда не сводил меня с чёрными,
этими прекрасными статуями, обёрнутыми в солому.
Я слышал, как они засыпали во время обеда,
абсолютно синхронно,
как вёсла лодки.
Они знали, куда идут.
А я нет.
И я был прав. Недолго пришлось ждать
пока засуха, наводнение и черви
всё уничтожили. Банк оставил мне только мою бороду
и опасную малярией тень баобаба. Помимо всего прочего,
Вера подала бумаги на развод. Женщина в белом платье,
белом как хинин, ревнивая как скрип петлей в сумерках,
женщина, вышедшая за героя,
который не мог справиться даже с маленьким участком земли.
16.
Человек передо мной –
мой хозяин, которого я зову Босс,
свежевыбритый, одетый в пиджак с полосатым галстуком
как Принц Уэльский или Фред Астер,
стиль этот появится здесь через два года.
Он просит меня подавать виски клиентам в баре,
развязывать им языки,
используя жаргон, жесты,
сентенции, не прерываемые москитами,
и абстрактную риторику времён Депрессии.
И, если честно,
платит он мне за последнее.
Но что я понимаю,
что может выживший понимать в искусстве жизни,
для которой нужны новые инстинкты, новые мышцы
и другие виды клапанов сердца?
Более того,
как я могу подчиняться такому боссу, одетому с иголочки,
при этом зная дымчатых богов Антарктиды,
которые узнают друг друга исключительно с помощью обоняния,
могут взглядом прекращать бунты
и считают жертв членами команды?
Как могу я принимать приказы от босса, которого зовут не Шеклтон?
17.
«Заместитель», «Помощник», «Правая рука Шеклтона».
Что так ясно видела во мне она,
моя учительница из драм-кружка начальной школы,
когда постоянно давала мне роль Отца Иосифа,
волхва Каспара, подносящего Иисусу благовония,
или Иоанна Крестителя, всегда готового уйти с дороги?
Что видела она в моих металлических зрачках, баритоне
и немногословности,
подобным ножницам, бинту и йоду
из аптечки?
Под голым небом Антарктики каждый из нас шёл за своей звездой.
Даже плотник – за своим гербовым призванием.
Накормить нас было несложно:
хватало всего нескольких корок бессонницы и дыр, проколотых в палатках.
Моя звезда была слабой; разглядеть её можно с трудом,
скрывшуюся за другой, более крупной, беспокойной звездой,
как тихая долина, которая за зубчатыми вершинами кажется
более привлекательной, когда её вовсе нет.
18.
Что случилось потом, можно рассказать в нескольких словах:
я работал в шахте; теплое сердце земли
оказалось безжалостней её оледеневшего мозга.
Я прокладывал железную дорогу на Юг, всегда по направлению к Неизвестности.
Это как на скрипке играть только на двух струнах: радости и горе,
пророчески сливаясь с горизонтом.
Я ремонтировал дома. Ещё одна потеря времени.
Никогда не понимал их слабости,
как невозможно бывает у некоторых подводных тварей
отличить глаз от гениталий или рта.
И когда, оставшись без гроша,
я читал лекции об Антарктике
тем немногим, кто терпеливо слушал о приключениях выжившего,
каждые пять слов у меня в пищеводе булькала вода.
Затем появилась Беа. Или нежная Беатриче.
Как легко было отдать ей в дар то, что осталось в моём сердце,
этот набор тяжёлых музейных ключей,
не опасаясь, что она их потеряет.
Усталые лёгкие и печень
едва могли поддерживать мой ополовиненный образ
из бюстика и бутылки спиртного.
Я носил в руке свою отрубленную голову
как пророк в последнем кругу дантовского Ада.
Мои останки были забыты у стен церкви. Никто
о них не подумал.
Была война. Ещё одна мировая война. Вторая,
тоже не знавшая, что делать со своими останками.
19.
Кто-то из нас умер на войне. Другие снова ушли в море,
к седым, резким водам Юга,
палубам, вспотевшим от топлива и алкоголя.
К случайным нашим гидам. К меланхоликам на полную ставку.
В Антарктиде мы месяцами
ждали пока наша тень вернется
и истребит, как истребляют ветрянку,
тот вопрос,
который задаёшь себе только раз в жизни.
А остальное время
мы считали шрамы, оставшиеся на наших лицах,
с помощью мимики, которую вы могли бы назвать беспристрастной и героической
или детской.
