По холсту расползаются темными кляксами тени.
Это утро, пожалуй, не стоит таких откровений,
Но стекается боль, будто рана во мне ножевая:
Я пишу и пишу вороньё, а оно оживает.
Жаль, меня, как других бунтарей, не поставили к стенке,
В одиночестве жизнь без друзей потеряла оттенки.
Лишь цветут имена на губах, как привычная мантра.
Сохранили художницу, сделали жертвой таланта.
Только в сумрачной башне талант обернулся проклятьем –
Потемнели все краски, окрысилось трауром платье.
Отскрести бы холсты, поменять бы все краски и кисти!
Пусть во сне для меня пропоёт неозвученный выстрел!
В старой башне высокие окна и голые стены.
В одиночестве полном в себя прихожу постепенно.
Чтобы мне хоть с холста улыбнулись знакомые лица,
Вновь хватаюсь за кисть, но всегда получаются птицы.
Я пройду до конца наказание данное с честью
И пожизненно буду писать их, пока не исчезну:
Только эхо слепое по залу рассыплется граем.
Я пишу и пишу вороньё, а оно оживает.
