Люблю мороженое по средам.
И сидя у телевизора его есть.
За окном льет дождь беспощадно.
Барабанит, словно хочет пробить стоящую на дворе ночь.
Я смотрю в окно одинокое.
Задумчиво кручу в руках рожок.
Как все вокруг вымученно.
И никто никому не хочет помочь.
Отлично, подумаю я.
Чего мне ждать от дневного света.
Позади полгода - домашняя тюрьма.
Впереди лишь дни свинцового цвета.
Кричит сосед, стучит по стенам.
Опять не поделил с женой чего-то.
Они частенько здесь шумят по средам.
Все никак не уходят на покой.
Старик контужен был в Чечне.
Приехал и пустился во все тяжкие.
Сколько там уже синяков на его жене?
Тридцать три несчастия.
Дождь усилился, забарабанил пуще прежнего.
Пока сидел, забыл про сладость ванильную.
Посмотрел на рожок, наполовину подтаявший.
Снова покрутил туда-сюда.
Вот и я такой же полустаявший,
Полгода сижу почти безвылазно,
Без понятия, идти-то мне куда?
С работы выгнали.
Скоро отключат все счётчики.
Останусь в темноте и с дряхлой крышей над головой.
Тогда на улицу уйду босой.
И друзьями у меня собаки станут.
Залают, приветствуя нового вожака.
Махну рукой на них и пойду дальше.
Тогда и они будут смотреть на меня, как на чудака.
Гром, пронзила небо молния
И озарила светом мою комнату.
Вон там в углу лежит рубашка вся промокшая.
В грязи и с каплями багровыми,
Совсем ещё новыми.
Загрохотало снова, приглушая звук из телевизора.
Откусил ещё мороженое, добираясь до шоколадного конца.
Ну вот и все, вот мой последний ужин.
Теперь и можно на покой.
Эй, старик-ветер дверь закрой!
Я встал и с хрустом потянулся.
Прошёлся по комнатушке взад-вперед.
Здесь пусто, словно в новом доме.
А тяжело, как у кладбищенских ворот.
Мне, впрочем, все равно уставшему,
Кто через пару дней за мной придет.
Прошёлся снова, осмотрелся.
Поднял свой взгляд в почерневший от долгих лет трухлявый потолок.
Там крюк торчал, полуразложенный.
Подумал я тогда "Сойдёт".
А за стеной опять соседи,
Посуду бьют, кричат как бешенные псы.
Пусть так, под шум чужой я ругани,
Наброшу на себя греха узлы.
Стянул верёвку с советского ещё стола.
Накрутил ее на левую свою я руку.
Посмотрел на отражение себя,
В осколке старого поблекшего стекла.
Худой, почти старик, хотя всего отметил тридцать пять.
Взгляд давно поник,
И цвет зрачка в потёмках сложно разгадать.
Шея тонкая, угловаты стали плечи.
Ребра можно легко все подсчитать.
Лишь стоит провести рукой по обтянутому кожей скелету.
Наполовину седые волосы.
Короткие, но видно серебро.
На щеке красуется тонкий шрам.
Осколочные, мне, как и многим, тогда не повезло.
Где-то в доме табурет шаткий был.
Найти его бы поскорее.
Иначе все, что я так старательно от себя гнал,
Снова покажет кошмарный оскал.
Прошаркал босыми ногами на кухню.
Осмотрелся и там, напрягся.
Устал смотреть на нищету,
Давно уже держащую меня в плену.
Схватил рукой табурет,
Чувствуя, как занозы впиваются в кожу.
Оставляя на ней тонкий кровавый след.
Ну... что же, пусть сам я без следа уйду,
Никто не пустит по бродяге хромому слезу.
Молния осветила квартиру на краткий миг.
На последние секунды моей не такой уж и долгой жизни.
Я выражаться напрямик привык.
Но сейчас слова застряли в горле.
И нет возможности мне вытолкать и жалкий хрип.
Я всегда любил есть мороженое по средам.
И все что оставлю после себя,
Это сладкое пятно на полу,
Над тем местом, где я уйду.
Поставил табурет, посмотрел на ладонь.
Казалось, больно будет, только тронь.
Ну и плевать. Кому какое дело.
Посмотрел на потолок не смело.
Торчит там крюк, словно палец скукоженный.
Подзывает без слов, ожидает,
Когда же решусь прервать бессмысленную жизнь.
Соседи все никак не успокоятся.
Кричат, словно их снимают для дурной передачи.
Стараются, надрываются.
Бьют посуду беспощадно.
Ещё немного и вскоре им не из чего будет есть.
Плюю на трусость, в душе заворочавшуюся.
Стягиваю со второй руки верёвку.
Встаю на шаткие доски и слышу противный скрип.
Он словно ветер чем-то израненный,
В душу заползает сомнением.
К черту все, раз уж решился.
Накидываю верёвку на крюк.
В последний раз в окно смотрю.
Вот и соседи притихли, не ругаются.
Не бьют ни в чем не повинную посуду.
Лишь ночь, что все никак с днём местами не поменяется,
Продолжает в окно мое скалиться.
Да... Я всегда любил есть мороженное по средам.
Петля, тяжёлый стук, то табурет упал на грязный пол.
Лишь жалкий металлический скрип,
Отправляет уставшего от жизни на покой.
И снова молния своим холодным светом,
Глядит в окно пустой квартиры.
Видит темный силуэт,
И торопится скрыться.
Чтобы больше не смотреть.
Не лезть на чужую территорию.
А соседи снова взбунтуются.
Закричат пуще прежнего.
И посуду будут бить ещё не раз.
И старую добивать и новую портить.
Ведь кто-то же должен помнить о том,
Как человек, включая телевизор на полную мощь,
Любил есть подтаявшее, как его жизнь, мороженое.
А может они о нем никогда и не вспомнят.
Погребенные под тяжестью своих проблем.
Заметят только, когда металлическую дверь приедут ломать.
И станут безжизненное тело с ржавого крюка снимать.
Да... он любил есть мороженое по средам.
Единственный день, когда он хоть что-то в этой жизни любил.
Возможно, о нем никто и не вспомнит.
А те, кто приедет его забрать, осудят.
Как же... человек запятнал себя грехом.
Невольно стал для кого-то ненужной проблемой.
Неудобной хлопотной, о которой захочется забыть.
Но ведь тогда о нем подумают немного.
Хоть кто-нибудь ещё,
Хотя бы раз расскажет об этом страшном случае.
И скажет: "Да, это случилось в среду.
Лил дождь, на дворе стояла ночь,
А молнии светили ярко.
Это было обычное дежурство.
Ничего особенного. Но..."
