Кто расписался в собственном бессильи на красном и уродливом гробу? Второй приход запятнанной мессии не выгоден беспечному рабу, он молится магическим терзаньям, вздыхает над улыбкой мертвеца, он докучает истовым признаньем той женщине, что ловит на живца последние осколки озаренья, бесплотного, как суетность минут. За ширмою осталось преступленье, но палачи за хворостом идут.
Кто вежливо расписывает счастье, со всех сторон забором окружён? Второй полёт над гранями той касты, что не рождает матерей и жён, безмолвный, он опаснее, чем первый, и требует борьбы с самим собой — искуснее гитар играют нервы с больной неукротимой головой, как с теннисным мячом: удар ракеткой — и поле у соперника в огне. Не получить бы снова чёрной метки пером вороны длинным на окне.
Кто наблюдал за счастьем и бессильем, не примыкая к тем или иным? Второй волной, до мрака тёмно-синей, его несёт к увечным и больным, а он опять цепляется за камни, до неба тянет мокрую ладонь: "На дно морское вовсе не пора мне, должна работать суточная бронь", — но тяжелеют души на весах, намеренно озлобленно не каясь. И Высший Царь в горящих небесах всё хмурится, туманно улыбаясь.
