***
Наподобие Тертуллиана
«верую, ибо абсурдно»,
я в тебя верю, город, мой Гордый, мой Нижний, мой Верхний.
Что сказали о городе нашем, я вторить не буду,
что лицом неказист, кривобок, кривокос в лихолетьях.
Я в него погружённая так, что мне Минина видно,
что в овраге Почаинском шерсть самого мамонтёнка.
За филфаковской партой сижу на вечернем я сиднем:
«аз худой, недостойный» читаю со всхлипом ребёнка.
Аз всегда была неучем, лодырем, что с меня взяти?
Но про город пишу на латыни когда-то умершей.
Я в него погружённая так, как в своё же распятье,
как звезда, что погибла, но светит в заоблачной бреши.
Здесь сыночка рожала в роддоме по блату, за взятку
и коробку конфет, что заранье купила по связи
с директрисой сельмага, вручила при выписке: «Нате»,
в 90-е годы, а сын крепко спал!
Разве, разве
невозможен мой город? Я верю в него, как в нагие
растворённые в нём города: град-Соцгород, град-Память.
Посмотрите на руки, простёртые к нам с Панагии,
словно Марьи Антоновны, нашей училки-ботанки.
У неё был тоже ладони лучистые, словно
золотым гребешком распрямлённые: «Дети, потише!»
…Как любила я мужа! Всё бросила также, садомно,
уезжала из дома, но не оглянулась на крыши.
Тише, тише…
Иначе расплачусь до этих
слов славянских «аз грешен», что помнят меня до Кагиз-а!
Говорят, что я мыслю лоскутно, обрывочно, слепо,
но мой город сам – плед, одеяло! Пристрочен в отчизну!
И кругом – лоскуты! Вся история от революций –
то наверх, а то вниз, то в Европу, то в Азию снова,
и когда я читаю «аз грешен», боюсь перегнуться
в горний, чистый комок, что в груди у меня снежно-льдовый.
То есть верю в себя, что абсурдно, когда я на Мызе,
в Красном Сормово, в белой я Волге, в запрет, что купаться
на Канале нельзя, но купаются все под канаткой,
и ещё «аз я грешен»,
но нет мне иных в здешней жизни.
ЛИРА
Да, нелогична, узловата, рвана вся,
да, собрана из ветра.
Ветер в спину…
Она – моя. Другую где мне взять?
Ей имя – Лира.
Как её отрину?
О, небо, ты не зри, кричащим им
особенно про то, что на распутье
моя стояла Лира из лоскутьев,
рубашечка на ней из бедных рифм!
Не снисходи кричащим, что она
Блудница, недостойна даже дна
и даже днища, смрадного, где черви!
Конечно, недостойна. И зачем ей?
Такой нездешней, что кифара, древней…
О, как же можно, я за ней иду,
она босая по России,
снегу,
льду.
Она ко мне безжалостна, жестока,
на позвоночники мне давит: выжечь соки,
я, как берёза, раненная – сбоку
всегда надрез; ей нужен, нужен мой
вот этот плач
и хрип,
и волчий вой!
Она – маньяк. И даже самый-самый
отъявленный убийца Джеффри Дамер
в сравненье с нею жалостный такой.
Не сладкозвучна? Да. Кто обещал вам,
не будет якобы вот этой гордой рвани,
кто обещал, что мною перед сном
не зачитается Митрополит Иларион?
Что самиздат, мне как отец родной?
А лира голая да под дождём и длинно
её кровит до неба пуповина!
Но, небо, ты не зри, не слышь, не мерь!
Хотя все доказательства, улики
да супротив меня и Лиры дикой,
как виноград, как плющ, как земляника.
Она не кается. До Магдалин ли ей теперь?
Ты просто продиктуй ей телефон,
как 01, 02, 03 с тобой связаться,
как Евангелие от Иоанна и от Марка,
как Пятикнижие, Завет, Посланий сон.
И от себя добавлю – Письма русским,
ко всем читающим, которых меньше явно,
которых – горстка! Ибо очень узко.
Пока ещё не поздно. То есть рано.
(@Светлана Леонтьева. Нижний Новгород)
