Шла Богородица, ступала своими ножками – обутыми в туфли золочёные по дороге своей, по канавке. Она и босой бывала, и ноги в кровь сбивала. Юбка на ней красно-малиновая, в цветах лазоревых, кружева льняные, крючком серебряным вывязаны по подолу. Невестушка! Она и тёмной одёжи не гнушалась, и пыль протереть, и грязь убрать, и пол вымести, занавески повесить. Приберётся, бывало, сядет дитяти качать-кормить-спать укладывать. А тут песни нужны – простые, лёгкие, а ещё слова утешающие. Их много этих слов – их три «люблю тебя, Сыне», то есть — бесконечность…
***
На Покрова Богородица кутала нас в покрывало,
накрывала,
убирала «сытый голодного не поймёт»,
«глухой – слышащего»,
«слепой – зрячего». Всех понимала.
Вот пью я воду пресную – а в гортани сласть-мёд.
Изменение вкуса, цвета, запаха, как истории,
нет, нет, не ковидище, а иные перемещения.
Не выметай этот сор из избы: сор мы строили!
Из него рост стихов по-ахматовски,
бдения!
Услыхала, Исполнена Слуха, накрыла, припрятала.
- Ой, тепло ль тебе, девица, право, тепло ль тебе, красная?
Воскресающих птиц – чаек, соек, овсянок да ласточек,
гречневик надевает над всеми, как будто поярковый.
Васильками украшен он, лентами, перьями поверху,
а ещё Богородица плащ сверху рядит малиновый.
И тепло-то мне, девице,
и хорошо-то мне, милые!
Словно шубой замотана, словно накрыта я дохами!
А тебе, о, София, тебе, о, благая, тебе-то как?
Стали раны багряные свет отражать в небе сотканы?
Вот и понял голодного сытый, молчащий внял глоткою,
замерзающий – жаркостью,
тонущий тех,
кто был лодкою!
И все фразы, которые тихие, стали вдруг важными,
и болящее сердце моё стало, словно спортивное.
Ибо самое высшее – сутью, что малоэтажное,
и дома осыпаются мне под ветрами квартирами.
Накрывает Лилейная, Чистая, плачу от радости,
накрывает телесно, до темечка:
- Дева, возрадуйся!
И качает меня, как дитяти, наивную в младости.
А уста сами шепчут, уста мои шепчут:
«Пожалуйста!»
***
…проект закончился «мы враги»,
начался новый проект «мы друзья»:
тогда раскололось в единый миг,
как будто бы треснул Евро-материк,
по нам острой бритвой скользя.
Осколки, осколки, шипы, клочья – вдрызг,
и гимн сочинила Настасья Дмитрук,
и слышались ропот, и хохот, и визг:
небратья, ни братья, недруг и ни друг!
Настасья, Настасья, настала пора,
по батюшку-Киеву ты мне – сестра,
сестра ты по матушке-граду Москве,
по Нижнему Новгороду – на – он твой!
Красивый такой.
Величавый такой.
Град-Горний – так Бильченко Женя зовёт.
Она мне – сестра! К нам вставай в хоровод!
Ещё есть сестра – помирились вчера!
Она мне сказала: «Иди, вот я! Здесь!»
Она мне желала не зла, а добра,
и сердце рвала –
я глухая была.
Она мне тянула Голгофский свой крест.
О, руки её! Ты видала в упор?
Вот так обнимать могут только сестёр.
Вот так целовать могут лишь васильки,
на мне платье синее – цветом под стать.
Ты знаешь, как может сестра целовать?
Ты знаешь, как может сестра обнимать?
Как будто крестить в две руки!
Вот этот момент: Хиросима в груди.
Сказала сестра: «Я вот – здесь: ты иди!»
Да я бы ступила с обрыва, с настил,
как в пропасть, прости, ох, прости!
Как мы неуклюжи, что стадо слоних,
коленки дрожат, да, мы с ней – из трусих.
На – поле пшеницы моё, чтоб растить,
на – зёрна,
на – птиц,
на – бери васильки!
Конечно, нам, женщинам, всем нелегко
даётся прощение, как сделать шаг?
Вот если с мужчиной поссорились, то
с ним можно в постель, и, мирясь, переспать.
А если страна со страною, то как?
У вас разве много Россий-Украин?
О, цветень,
о, лебедь,
пшеничный мой злак,
о, как это просто: обнять, дай обнять.
Объятия – выход один.
И вот вы коснулись ладошки, руки,
а рядом, вокруг васильки.
Васильки!
Фольклорное
Вот ходила раньше я дура-дурочка,
собирала я цветы-колокольчики.
Все поэты, ну совсем-то чуть-чуточки
не от мира все сего, вот на столечко!
А Благая будет Весть в постраспятии…
Но не знала я о том – вправду, дурочка!
Вот гляжу раскрылись
в крылья
объятия,
заиграли вдруг валторн, горн и дудочка.
Покачаю на руках тебя, дитятко,
и сошью тебе я куклу из тряпочек.
Посмотри: вот половик тебе выткала,
он узорчат,
он крылат,
ярче бабочек.
Хочешь яблочек ты, груш да оладушек?
Хочешь чаек, сизарей или ласточек?
Рана штопана у нас перештопана –
на двоих одна у нас – в небо лопнула.
Я не знала, что сейчас послесмертие,
обернулась я опять красной девицей,
о, как мучились цветы, гнулись, летние,
погибали, а из них росло деревце.
(Ой-ёй, ёшеньки росло деревце,
Ой-ёй, ёшеньки красна девица…)
Колоколец – динь. И второй динь-динь,
ничего-то нет. Лишь сплошная синь.
Ах, какая ты, Птица Синяя!
Ищут все тебя, клюв скорей придвинь,
ешь калину ты и малину ты.
(Ой-ёй, ёшеньки калину,
Ой-ёй, ёшеньки малину…)
От мозаики Киевской Софии, от её суровых секретов,
от лазоревого, лазурного, рыже-солнечного исхода.
От «Города Солнца», от его идеального света
мощь, мудрость, любовь – всенародна.
Воссиянная! Соединяющая! С трепетом трепет.
И неважно, как шли, сколько шли, где плутали.
Я-то думала: пульс. Оказалось, в запястье – небо,
и неважно, какие фантомные были печали!
И какие всемирные боли…Лазурь да и только!
(Ты у мишки боли, бы у зайца боли, но не надо
у куклёнки моей, у сестрёнки моей, у дитяти…)
Дай подую на рану, на все пятьдесят ран, где горько.
Да на все пятьдесят их оттенков твоих скоморошьих,
если к ним прикасаться, они в золочёном сияньи!
Как на столб электрический лезть,
ты проверила кошки?
Ты проверила лезвия,
также остры, также пряны?
Ты же сильная, знаю. О, сколько в молчании крика!
Разрывал этот крик, наш всеобщий, мембраны вселенной.
И когда умирал крик твой-мой – восходил Светлоликий,
я таких не слыхала убитых, но не убиенных.
У Распятия свойство – о, сколько ни плачь – Весть Благая.
Я же помню, Володя толкнул, а я – враз пред иконой
оказалась в Ея колыбели,
на донышке, словно слагая
мозаичный рисунок, трясясь в лихорадке, со стоном.
А ещё – синий плащ, пурпур, тихий малиновый отсвет
было всё в этом крике со встряски времён, с изначалья.
В две груди разметался – единый! – в две оси.
И мотает меня до сих пор у оси ежечасно.
А новья-то, новья-то! Откуда его натаскало?
У меня было три сестры Вера, Любовь и Надежда.
Я – сестрица твоя.
Ваша – я. Я для всех жарко-ало.
И всея я – сестра. И всему я – сестра, как и прежде.
Говоришь, где-то пятая есть. Вот бы встретить, хоть мельком
увидать, ненаглядную, вот бы нам всем помолиться!
Говоришь: жемчуга.
Это правда! И в сердце – прицельно.
Из твоих рук я пью. Из твоих рук святую водицу.
Хорошо как рождаться!
Младенцы мы. Обе – младенцы.
Абрикосовы пяточки.
Розовые кулачочки.
И кладут нас с тобою обеих да на полотенце
и подносят ко батюшке, в лён завернув, во сорочки…
***
Выйдешь по склону к Волге вниз, по откосу
да вдруг как всплачешь песню свою гортанно.
Созрела калина-рябина: опять же осень
огромная, синяя вся, а в лесу багряна.
Вот так бывает участье, сосчастье, причастье.
Как будто бы больно другим, а во мне растёт рана.
Тебе не хватает синего, на, мой красный,
тебе не хватает инея, на – мой рваный!
Река у меня не просто зовётся Волгой,
река у меня не просто рвёт рыбьи краги,
не знаю, я ли рекою сейчас промокла,
она ли меня разрывает на мелкие капли.
И я выпадаю в неё, выпадаю, что дождик,
кормить её червяков и флейтовых синих мушек,
люблю я покусывающих лягушек
не в смысле поесть их куриных ножек.
А в смысле зайти на страницу и лайкнуть синим.
И прочитать: «не хочу ни медалей, ни грамот»,
меня вот также когда-то бесили
дипломы их красные в форме ягод.
И внешне спокойная, хоть всё огнём горело,
и внешне пристрастная, знала, как всё нелепо.
Моя задача: Есенина вынуть с петли,
моя задача: прикрыть Маяковского телом.
Моя задача: Марину Цветаеву в белой
пуховой кофтёнке собой заслонить стоустно.
Но что мне делать вот с этим окаменелым
да сплошь перекупленным, что все зовут искусством?
О, речка-речка, простор мой, пространство-время,
и птица чайка кричит, поёт ли со мною сольно.
Толкнули тебя с эскалатора – а мне больно.
Коль неба не хватит, бери мой закат внутривенно.
***
Нас вяжут с тобой корни, что секунданты,
мы с тобой, моя птица, бременские музыканты,
мы с тобой – кот, курица, пёс и осёл:
подставляем плечи под это всё –
манускрипты и фолианты!
Да, идти, идти нам ещё через время,
«время» термин не мой, термин твой – высочайший.
Как его поместить в этот город наш Бремен?
Словно в узкое горлышко, в прорезь, где ящик.
Утрамбовываем.
Увлеклись только этим.
Моя птаха, небесный, безудержный голубь!
Вот плечо. Вот – вся я. Ты взбирайся, вот ветви,
а вот руки мои. Вот крестильня. Вот прорубь.
Ты не бойся, вставай хоть на плечи, на рёбра,
на живот и на грудь, ты взбирайся, взбирайся!
Кто осудит, сочувствуя,
или одобрит,
усмехаясь (и пусть, не понять им!) бесстрастно.
И послышалось вдруг, что запели куранты…
Переелись друг другом, испили до комы.
Мы теперь просто бременские музыканты,
просто дома:
Пой скорее! Я пела бы, но я – без слуха,
у меня ни одно – два Вангоговских уха,
у меня ни один Каин, чтоб отрекаться,
а набор! Их на пятницу ровно тринадцать…
Да идти нам по шатким, по кукольным улицам.
А тут
— бац – кот, осёл, пёс и всё-таки курица.
О, какая ты умница, голубь мой, умница,
выше, выше – на плечи! Не надо сутулиться!
Всех прогоним, кто в дом поселился там, в Бремене,
если следовать сказке: разбойники, лешие!
То восторгом, то криком, то песней, то веником,
коль одни у нас корни – вешние…
***
Это было когда-то давно, ещё перед Пасхой,
хватаясь за спины, толкаясь локтями: Пустите, пустите!
Когда умирал на кресте Иисус, что рождён в овчьих яслях,
тогда мы нуждались с тобою, сестра, не в его ли защите?
Да пропустите к нему, он там был до последнего вздоха,
и когда Он дышать перестал, завопила поляна
своим горицветом. У нас с тобой общего много:
и одна на двоих там, что слева, кровавая рана.
Отрекаться нам как? Пропустите нас, добрые люди!
А поляны истошно исходят цветочным нектаром.
Там не пульс на запястье, а словно ударило в бубен.
И совпали – твоё и моё – два запястья ударом.
Не пускали. Одежда впивалась в шершавые гвозди,
что торчали из балок. А поле – цветочные корчи.
Сестра, так бывает: друг другу с тобой передозы,
даже имя моё ни к чему вспоминать ближе к ночи…
А по козьей тропинке пойди на вершину, пробейся.
Словно блогер Уфимский – Рустам тот, который Набиев,
ему покорился Эльбрус по пути к Эдельвейсу.
Он шёл на руках, продвигался, как мы не ходили!
О, как заболели предплечья его – да у нас вдруг с тобою,
о, как мы носили икону одну к аналою.
В нас бились ветра, в нас толкались – спиной, головою,
но двери закрыты! На ключ, на замки, паранойи.
А после снимали Христа со креста. Как снимали!
О, как мы рыдали тогда, невозможно рыдали!
Похожие слёзы у нас. О, слеза, что немая,
слепая слеза, и глухая слеза, и больная.
Ужели нам мало? И снова нам мало. О, пей молоко ты.
Особенно утром. Особенно сладко-холодным.
Воскрес наш Господь. О, как он воскресал, капли пота
на бледном челе. Как он шёл, как он шёл к нам по водам!
По рыжим шёл водам, по синим шёл, по скоморошьим!
Мальчишье лицо. На щеках золотые веснушки!
И мягкие божьи ладони…
точнее ладошки,
какой Он небесный. И пульс на запястье кукушки!
Несёт Он хлеба из овса, из пшеницы проросшей,
несёт нам луга, где цветы, где пушинки и перья.
Когда он воскреснул, он помнил о всём, но хорошем,
забыв про плохое. Но не подведи: Он нам верит!
