От мозаики Киевской Софии, от её суровых секретов,
от лазоревого, лазурного, рыже-солнечного исхода.
От «Города Солнца», от его идеального света
мощь, мудрость, любовь – всенародна.
Воссиянная! Соединяющая! С трепетом трепет.
И неважно, как шли, сколько шли, где плутали.
Я-то думала: пульс. Оказалось, в запястье – небо,
и неважно, какие фантомные были печали!
И какие всемирные боли…Лазурь да и только!
(Ты у мишки боли, бы у зайца боли, но не надо
у куклёнки моей, у сестрёнки моей, у дитяти…)
Дай подую на рану, на все пятьдесят ран, где горько.
Да на все пятьдесят их оттенков твоих скоморошьих,
если к ним прикасаться, они в золочёном сияньи!
Как на столб электрический лезть,
ты проверила кошки?
Ты проверила лезвия,
также остры, также пряны?
Ты же сильная, знаю. О, сколько в молчании крика!
Разрывал этот крик, наш всеобщий, мембраны вселенной.
И когда умирал крик твой-мой – восходил Светлоликий,
я таких не слыхала убитых, но не убиенных.
У Распятия свойство – о, сколько ни плачь – Весть Благая.
Я же помню, Володя толкнул, а я – враз пред иконой
оказалась в Ея колыбели,
на донышке, словно слагая
мозаичный рисунок, трясясь в лихорадке, со стоном.
А ещё – синий плащ, пурпур, тихий малиновый отсвет
было всё в этом крике со встряски времён, с изначалья.
В две груди разметался – единый! – в две оси.
И мотает меня до сих пор у оси ежечасно.
А новья-то, новья-то! Откуда его натаскало?
У меня было три сестры Вера, Любовь и Надежда.
Я – сестрица твоя.
Ваша – я. Я для всех жарко-ало.
И всея я – сестра. И всему я – сестра, как и прежде.
Говоришь, где-то пятая есть. Вот бы встретить, хоть мельком
увидать, ненаглядную, вот бы нам всем помолиться!
Говоришь: жемчуга.
Это правда! И в сердце – прицельно.
Из твоих рук я пью. Из твоих рук святую водицу.
Хорошо как рождаться!
Младенцы мы. Обе – младенцы.
Абрикосовы пяточки.
Розовые кулачочки.
И кладут нас с тобою обеих да на полотенце
и подносят ко батюшке, в лён завернув, во сорочки…
***
Это было когда-то давно, ещё перед Пасхой,
хватаясь за спины, толкаясь локтями: Пустите, пустите!
Когда умирал на кресте Иисус, что рождён в овчьих яслях,
тогда мы нуждались с тобою, сестра, не в его ли защите?
Да пропустите к нему, он там был до последнего вздоха,
и когда Он дышать перестал, завопила поляна
своим горицветом. У нас с тобой общего много:
и одна на двоих там, что слева, кровавая рана.
Отрекаться нам как? Пропустите нас, добрые люди!
А поляны истошно исходят цветочным нектаром.
Там не пульс на запястье, а словно ударило в бубен.
И совпали – твоё и моё – два запястья ударом.
Не пускали. Одежда впивалась в шершавые гвозди,
что торчали из балок. А поле – цветочные корчи.
Сестра, так бывает: друг другу с тобой передозы,
даже имя моё ни к чему вспоминать ближе к ночи…
А по козьей тропинке пойди на вершину, пробейся.
Словно блогер Уфимский – Рустам тот, который Набиев,
ему покорился Эльбрус по пути к Эдельвейсу.
Он шёл на руках, продвигался, как мы не ходили!
О, как заболели предплечья его – да у нас вдруг с тобою,
о, как мы носили икону одну к аналою.
В нас бились ветра, в нас толкались – спиной, головою,
но двери закрыты! На ключ, на замки, паранойи.
А после снимали Христа со креста. Как снимали!
О, как мы рыдали тогда, невозможно рыдали!
Похожие слёзы у нас. О, слеза, что немая,
слепая слеза, и глухая слеза, и больная.
Ужели нам мало? И снова нам мало. О, пей молоко ты.
Особенно на ночь. Особенно сладко-холодным.
Воскрес наш Господь. О, как он воскресал, капли пота
на бледном челе. Как он шёл, как он шёл к нам по водам!
По рыжим шёл водам, по синим шёл, по скоморошьим!
Мальчишье лицо. На щеках золотые веснушки!
И мягкие божьи ладони…
точнее ладошки,
какой Он небесный. И пульс на запястье кукушки!
Несёт Он хлеба из овса, из пшеницы проросшей,
несёт нам луга, где цветы, где пушинки и перья.
Когда он воскреснул, он помнил о всём, но хорошем,
забыв про плохое. Но не подведи: Он нам верит!
***
…проект закончился «мы враги»,
начался новый проект «мы друзья»:
тогда раскололось в единый миг,
как будто бы треснул Евро-материк,
по нам острой бритвой скользя.
Осколки, осколки, шипы, клочья – вдрызг,
и гимн сочинила Настасья Дмитрук,
и слышались ропот, и хохот, и визг:
небратья, ни братья, недруг и ни друг!
Настасья, Настасья, настала пора,
по батюшку-Киеву ты мне – сестра,
сестра ты по матушке-граду Москве,
по Нижнему Новгороду – на – он твой!
Красивый такой.
Величавый такой.
Град-Горний – так Бильченко Женя зовёт.
Она мне – сестра! К нам вставай в хоровод!
Ещё есть сестра – помирились вчера!
Она мне сказала: «Иди, вот я! Здесь!»
Она мне желала не зла, а добра,
и сердце рвала –
я глухая была.
Она мне тянула Голгофский свой крест.
О, руки её! Ты видала в упор?
Вот так обнимать могут только сестёр.
Вот так целовать могут лишь васильки,
на мне платье синее – цветом под стать.
Ты знаешь, как может сестра целовать?
Ты знаешь, как может сестра обнимать?
Как будто крестить в две руки!
Вот этот момент: Хиросима в груди.
Сказала сестра: «Я вот – здесь: ты иди!»
Да
я бы ступила с обрыва, с настил,
как в пропасть, прости, ох, прости!
Как мы неуклюжи, что стадо слоних,
коленки дрожат, да, мы с ней – из трусих.
На – поле пшеницы моё, чтоб растить,
на – зёрна,
на – птиц,
на – бери васильки!
Конечно, нам, женщинам, всем нелегко
даётся прощение, как сделать шаг?
Вот если с мужчиной поссорились, то
с ним можно в постель, и, мирясь, переспать.
А если страна со страною, то как?
У вас разве много Россий-Украин?
О, цветень,
о, лебедь,
пшеничный мой злак,
о, как это просто: обнять, дай обнять.
Объятия – выход один.
И вот вы коснулись ладошки, руки,
а рядом, вокруг васильки.
Васильки!
