Глава IV Олеся
Ветер бродяга могучий резвится в небесном просторе,
Крутит, как щепку, подранков, неся над дремучим морем,
Бросить на вострые шпили древ вековых норовит,
Песнь про дальние дали свистом осиплым гудит.
Ивана от качки мутит, Ивану от боли несладко,
Шею коня обхвативши, ищет он место посадки.
Токомо брега не видно; нет и полян-островов,
Верная смерть напороться, нижась, на вилы суков.
Хвойник сменили берёзы, следом — ивняк и осины,
Миг, и уже под ногами — топи Великой трясины.
Зазывно раскрыли объятия высохших ёлок скелеты,
Торчат из жижи болотной палок осклизлых стилеты.
Головы жуткие леших всплывают из гнили воды,
Тянут костлявые руки, машут. — Сюды-ы! сюды-ы!
Чувырлы прыщавые кличут. — Ми-илай! Куды ж ты, постой! —
Топят товарок, грызутся. — Мой будет! — Мой будет! — Мой! —
У Леля уж пена кровава, уж клонит его на излёте,
Уж чиркают тину подковы в страшном предсмертном полёте.
Каюк! ؙВконец обессилив, конь, задыхаясь, хрипит,
Вдруг-то — конец трясины! там — островерхий скит!
В зелёную кашку с душицей одета краса-поляна,
Ухнул небесный всадник в упругий подол сарафана.
***
Тихо…. Иван веки поднял, перевалился неловко…
Прямо над ним травинка, на ней божья коровка.
Над божьей букашкой — мир божий; свод, голубое яйцо.
В небесном лазурном колодце — ангельское лицо.
Косынка лицо обрамляет, широки озёра-глаза,
По бледной щеке стекает, каплей хрустальной, слеза.
— Кто ты? по мою душу?... вести на тот знати свет? —
Ангел стрелы вынает, ни слова не молвит в ответ…
***
За скитом — сенный сарайка; чуть дале — рублена баня.
В сарайке Лель размещёнши, в парилке, на полоке — Ваня.
Сухим чабрецом, полынью покрыты древесные вены,
Души духмяные травок витают в прокопченных стенах.
Веников; с дуба, с берёзы, — свисают ряды с потолка,
Из щели под каменкой-печкой слышится стрёкот сверчка.
Кормит и поит, врачует его длиннорясная дева,
Лик её чист и покоен; в нём — ни улыбки, ни гнева.
Ладони, шёлковой вязью, мази втирают в раны,
Пояс-верёвочка вьётся круг её стройного стана.
Волосы скрыты косынкой, ступни — полами рясы,
Затворены губы червлёны, не точат уста её лясы.
Девица безответна на все вопросы-распросы,
Только пальчик казальный к немым устам подносит.
***
Котится времячко к лету, солнца восходят рано,
Ваня идёт на поправку, рубцуются чередом раны.
Проснулся как-то раненько, тоскует по мира красе,
Не выдержал, выскочил босый, помчался по стылой росе.
Воздухом свежим упившись, напрыгавшись, что было сил,
Верного друга украдкой в сарайке сенном навестил.
Чтоб не досадовать деву, в сруб поспешил попасть,
Был в озорстве не замечен, иная случилась напасть.
К вечеру кашель трескучий; то в холод бросит, то в жар,
Висит в голове горячей туманом тяжёлый кумар.
В кумаре ангел витает; пить даёт, ставит компресс,
Сверчок-саблезуб выползает из чёрной пасти древес,
Ангела хочет пожрати, ставши размером с дверь,
Шарят пальцы Сектыма: «Сгинь! Пропади, лютый зверь!» —
Взявши безвольную руку, дева стирает пот,
Кошкой мурлычет нежно, песню безсловно поёт.
***
Солнечной кисточкой, лучик щекочет Иванушке глаз,
Грохот поленьев пред печью в чувство приводит зараз.
Стараниями девы проворной в топке огонь загудел,
Паром прозрачно-душистым наполнился банный придел.
У каменки, полной булыжин, водицей наполнены кадки,
В одной из них веник запарен, к нему — рукавички-прихватки.
Больной препирается, кажет: — Плохо мне! Слаб, не хочу! —
Она смотрит строго, — мол, надо, — гладя его по плечу.
Жесты быстры и понятны; разденься и грейся пока,
Как постучуся, ложися спиною поверху полка.
Болезнь выгонять с тебя буду силой воды и огня,
Очи ладонью прикроешь, не можно смотреть на меня.
Лежит Иван, еле терпит, сходит с него семь потов
Стук! — он — спиною поверху, очи смыкает — Готов! —
Веник дубовый сымает забористый пар с потолка,
Хлещет, не зная пощады, его в рукавичке рука.
Ваня орёт дурниной, Ване — в копеечку свет,
Мочи нет! хочет удрати! — тут сходят шлепки на нет.
***
Капелька — кап, за каплей… дерево точит жучок,
Камням и угольям созвучно потрескивает сверчок.
Ивана томит интерес, глаз приоткрыл несмело,
В облаке пара белёсом — дивное нагое тело.
Мигом, воды ледянющей, ухнул на спину ушат!
Из любопытины, с воплем, хворей остатки бежат!
Вскочил, головою на прочность проверил свод потолка,
Глянул — лишь дверца, с укором, качает шейкой крючка.
***
Чист, обихожен; сморило; оставив всё на потом,
Спал он три дня беспробудно, крепким младенческим сном.
Проснулся, прислушался к телу, понял: «Здоров, как бык!»
Оделся, плеснулся водою, сбегает с крыльца сей же миг.
Лето, тучной коровой, в низине солнечной бродит,
Лель на поляне пасётся; сарайка, скит, огородик.
Дева мотыгой железной тяпит в гряде сорняки.
Мотыгу Иван отымает: — Девице то не с руки. —
Дров, закончив с прополкой, он наколол в благодарность,
Дел по хозяйству справил столь, что почти не осталось.
Времячко в темя копытцем, кличет: «Пора в дорогу!»
Ваня, проститься с девой, сходит с дощата порога.
***
Глянул в глазища-озёра, в голову, пыхом, мысля:
«Как же без этих озёрищ жить-то смогу опосля?!»
Как майским громом внезапным, Иванушка поражён:
«Добра от добра не ищут. Других мне не надобно жён».
Деве, сбиваясь, открылся; всё рассказал о себе.
— Станешь моею женою, буду молиться судьбе!
Мне немота твоя в радость, я не охоч болтовни,
Будем мы парой, что надо! еж ли согласна, кивни.
***
Дева вдруг слово молвит; голос, что звонкий ручей.
— Милый мой витязь небесный, я не твоя, ей же ей. —
Опешил Иван — Как же это? ты не нема?! вот дела!
Чья ж ты, мой ангел-спаситель? слово другому дала? —
Лесным родником пречистым девы полился рассказ.
— Олеся я, с Белых колодезь. Зело красиво у нас.
Изба, горбылями забита, мшеет в сторонушке той,
Двенадцати лет отроду осталася я сиротой.
Ходила по добрым людям, покуда была мала,
Старше став, веру христову, при храме служа, обрела.
Обитель от нас недалёко, со звонницей там ворота,
За звонницей — райские кущи; святая царит ляпота.
Как минуло осьмнадцать, собралась уйти в монастырь,
Однако Николушка Мокрый, духовный мой поводырь,
Казал, что монахини схиму надо сперва заслужить,
В заброшенный скит у болота направил в затворе жить.
Назначил мне послушания: скит в божий вид привести,
Так же, как рыбы молчания, строго обет блюсти.
«Сколь же там быть назначаешь?» — Николу пытала я.
«Бог знат. — ответил старец. — Бог, он всему судия.
Пчёлкой трудися, жди знака; свыше, а може и нет.
Чужей душе пособишь, знать кончен молчанья обет».
***
За год, что здесь обретаюсь, души не встречала живой,
Лишь слышала стоны с болота, да из лесу тёмного вой.
Знамением неба ты послан, мне благость тебя спасти,
Теперь мне дорога в обитель. Христа я невеста, прости. —
…Две капли, сбежав к подбородку, омыли его сапоги.
— С господом нашим Иисусом тягаться мне не с руки. —
Олеся в сумы дорожные ложит питьё и еду,
В аптечку — целебные мази, бальзам на гречишном меду.
Присели они на дорожку… как ни крути, — пора,
Иван поклонился Олесе; обнялись, как брат и сестра.
***
Розовый всадник взмыл птицей в утра позолоте,
Снизу, видением, Спас — тот, что на Чёрном болоте.
