вечно извинялся, подставлял вторую щеку, лишь бы стать ближе,
уступал, ложась на верхнюю полку, оплатив нижнюю,
отдавал последнее,
а забирали так, словно должен был.
вот ведь, живя по-божески, до чего дожили!..
завтраки врагу последние, куда уж обеды-ужины,
самые важные, трепетные и нужные
чувства отдавал,
раздавал свои наичистейшие помыслы,
не понимая, какие в мире цветут законы, какие промыслы.
по миру ходил, от гвоздей в руках раны смачивал,
на людей себя, не жалея себя, растрачивал,
но пусты глаза,
нет ни огонька, и напрасны поиски,
лучше б оставался в своем неведеньи да покое,
лучше б в человеческие снова дела не лазил,
так, взглянул бы сверху на все это безобразие,
после - как отец когда-то -
от гнева ногою топая,
вон поганцев наглых с лица всей земли потопом!
только все прощаешь да ищешь неравнодушие,
а они тебя не видят в упор, не слушают,
бродят вечным стадом,
глухие да обреченные,
и, кого ни спросишь, он вроде как ни при чем:
ни к судьбе своей, ни к матери и ни к городу,
ни к чужому горю, ни к смерти чужой, ни к голоду,
ни к грехам своим, ни к сердцу -
живет заветами,
только все заветы, теперь они не об этом:
сам живи один, как зверь. живи и грызи длань теплую,
а потом уже разбирайся, какими такими тропами
гладящий пришел: иль вражьими, или дружными.
ты идешь средь них, усталый и безоружный.
ты идешь средь них, столько укусов вытерпев,
столько говоря им, зная, что не ответят же,
ты идешь средь них, и вера твоя в удачу
тает на глазах.
и тут один оборачивается.
