поэзия куста – колюча и грустна,
вот ты ее вкусил и ничего не понял;
удобнее в сто крат поэзия цветка –
она, как кажется, изящна и цветна,
но в величинах дна шиповнику неровня.
шиповничий объём, как мёд горчёный, ест
застывший негатив синицевой колибри.
для птичьего ума шиповник – целый лес,
его влечет туда рекурсия чудес
и ягодная взвесь кровавого калибра.
рекурсией чудес я называю ветвь –
скопление ветвей и копии скоплений,
а также корень их, который чёрн и ветх,
цена длины ветвей, чьё направленье – вверх,
ползущий в глине червь, не ведающий лени
с ночи́ и до ночи́, с утра и до утра.
парадоксально как – каким быть может корень,
и ужасающе, хотя причем тут страх:
у всех (и даже нас) сохатость есть в ногах –
присутствует она, как волнорезы в море.
но пуще тот сохат, семейство чьё – олень,
и не в копытах тут оленья корешковость.
участок корневой есть память всех колен,
прообразов кустов, проживших прорву лет
в земле без знания необходимой школы.
теперь уж спору нет, где явствовать нектар,
где мякоть плоти брать, где – молоко парное,
поэзия цветка – как мимолетный дар,
поэзия куста – чарующий диктат,
река с возможностью исчезнуть под волною.
в тени куста есть тень, есть тень, ещё раз тень.
засунешь что в нее – то сразу станет липким.
ещё в тени куста есть ощутимость стен,
в тени сидящий мяч и чья-нибудь постель,
проросшие грибы, как водные полипы.
вот так опустишь взгляд — и видишь всюду куст.
на русском языке, на хинди, на иврите
поэзия куста – есть, в целом, только куст,
в котором видишь куст, который видит куст,
а больше он, увы, ничто уже не видит.
и, может, полетишь, а, может, улетишь,
ведь ты сейчас и здесь – действительно синица.
но точит хрустно пасть нечаянная мышь,
сворачивая в рог кустарничную тишь,
и этот куст тебе не прекращает сниться.
