У Петрова есть жена, маленький сын, любимая работа. В один прекрасный день его
внезапно вызывают в ГБ. Он долго сидит у двери назначенного кабинета. Оттуда
выходит мрачный бородатый человек, прижимающий к груди толстую папку. На миг
он останавливается перед Петровым, долго в него вглядывается с подозрением,
потом почти бегом устремляется наружу. Петров с потными руками заходит
в кабинет. Усталый бесцветный следователь говорит ему, что отдел, который
занимался делом Петрова и двадцати других граждан, расформировывается. Все,
кто ем занимался, уже уволены. Сказать, зачем и почему их так долго «вели»,
следователь не уполномочен, да и не хочет. Сверху ведено отдать им на руки их
личные дела.
Петров получает толстую папку и еще в транспорте, по дороге домой, начинает ее
изучать. Он не помнит за собой никакого греха и никогда не замечал слежки. Из
папки он с ужасом узнает, что вся его жизнь была результатом чужой
направленной деятельности. Жену ему подсунули — оказывается, то знакомство на
вечеринке у приятеля было не случайным. Она ничего не знала — просто приятеля
звонком попросили пригласить Петрова, и расчет оправдался: он влюбился.
Приятель был дальний, Петров, помнится, еще подивился приглашению. Теперь он
давно в Штатах, и его ни о чем не спросишь. На работу, оказывается, Петрова
тоже взяли по звонку оттуда — могли и не взять, конкурентов хватало. Да что
там — даже в институт его устраивали по протекции, о которой он и не
подозревал! Повышение по службе проистекало из того же источника. Наконец,
даже сын его родился не просто так — жена собиралась делать аборт, но врач по
секретному приказу ей отказал, припугнув последствиями. Короче, механизм
запущен, а зачем — теперь неизвестно. Кто такие «двадцать других граждан»,
которых зачем-то вели вместе с ним, следователь, конечно, не скажет. Петров
ничего не говорит жене и начинает ходить по инстанциям. Ему везде отвечают,
что отдел расформирован и никто теперь ничего не знает.
Петров понимает, что прожил, в сущности, не свою жизнь и решает прожить свою.
Он рвет с женой, оставляет сына, меняет работу, снимает комнату в коммуналке.
Постепенно эта новая жизнь тоже начинает казаться ему подстроенной. Например,
он заходит в магазин, где ему надо купить картошки, и догадывается, что это
тоже дело чьих-то рук, — в результате бежит из магазина и идет в другой, куда
ему совершенно не нужно. Так он начинает жить от противного, надеясь сломать
железный, неостановимый план, преодолеть предрешенность всех своих действий.
Это совершенно ломает всю его жизнь, но хаос, который образуется в итоге,
кажется ему его собственной судьбой, страшной, зато и неповторимой. Он
влюбляется в девушку, которая пытается вернуть его к норме, к упорядоченному
существованию. Потом рвет и с ней, боясь, что ее тоже подослали. Ему на память
приходит герой Паустовского, который после концлагеря сошел с ума и настаивал,
чтобы все в его доме ставили тапочки не носами к кровати, а наоборот, потому
что этой ничтожной деталью может быть разрушен некий глобальный план
вредителей. Петров совершенно доламывает свою жизнь и уезжает в другой город.
По дороге в другой город — в ночном междугородном автобусе, идущем среди
черных полей, — ему начинает казаться, что и это путешествие подстроено.
Всякое путешествие, имеющее пункт назначения, уже выглядит организованным
извне, частью плана. Петров сходит и из теплого, светлого автобуса попадает
в густую осеннюю ночь, долго идет, спотыкаясь, по мокрому полю и приходит
в полуразрушенную деревню. В единственной уцелевшей избушке горит огонек. Он
входит. Там старуха прядет бесконечную пряжу и поет бесконечную песню. Она
кивает Петрову, не прерывая своих занятий. Он садится в угол, ловит на себе
чей-то тревожный взгляд и в другом углу, в полумраке, различает того самого
мрачного бородача, который вышел от следователя прямо перед ним. Бородача
тоже привело сюда. Они сидят и смотрят друг на друга.
