« Для того чтобы жить, человеку нужны воспоминания, как топливо…Ненужные, случайные, бросовые, одноразовые — всё сгодится, лишь бы огонь не погас…»
Харуки Мураками
Поднеся к губам дымящуюся чашечку, он втянул ноздрями призрачно-витиеватые струйки, и замер, прикрыв глаза. Лицо его озарилось улыбкой. Чуть помедлив — вытянул губы трубочкой и сделал крошечный глоток.
— Ты знаешь, что сейчас пришло мне в голову? Как же всё-таки интересно устроена наша голова!
— Что ты имеешь в виду?
— Память.
— Что память?
— Вспомнил!
— Что вспомнил?
— Да одну ерунду… странно… ведь не резиновые же у нас головы. По логике вещей память должна хранить только самое важное, методично и безжалостно вычищая переполненные регистры от уже ненужного и второстепенного.
Поправив сбившийся шейный платок, мой закадычный друг, методично делая такие же мизерные глоточки, пустился в разглагольствования о детской кроватке, бабушкином доме, катании на плотах, в первый раз сломанной при падении с дерева руке, первом звонке, первой свадьбе и рождении долгожданного первенца.
Лет сорок назад… да нет… какое там сорок, больше — это был высокий, узкоплечий, жгучий брюнет с осиной талией и щенячьим восторгом, бьющим из огромных, широко смотрящих на мир, карих глаз. Он серьёзно занимался спортом и даже стал каким-то там чемпионом. Потом… да чего только не было потом.
Сейчас напротив меня «блондин» шестидесятого размера, роста чуть ниже среднего, с животом, не дающим никаких шансов самостоятельно завязать шнурки на ботинках и блёклыми серыми глазами, спрятанными между морщинистыми мешками и белёсыми лохмами бровей.
Основные вехи излагались в выверенном хронологическом порядке. Неистощимый родник его сипловатого голоса неспешно журчал, генерируя слова и предложения, перетекающие в образы и стройные умозаключения. Когда мой френч-пресс с облепиховым чаем вконец опустел, извилистая тропа жизненного пути подводила его к непростому, но логичному решению нанести третий визит в ЗАГС.
— Слушай, так что же ты вспомнил?
Мой неожиданный вопрос прервал его монолог. Сбитый с панталыку, он растерянно замолчал. Подняв пустую чашечку, и рассерженно помахав ей официанту, пробухтел
— Что?
— Ну как? Ты же начал с того, что сказал, что что-то вспомнил.
— Я?! — досада на неповоротливого официанта сменилась наивно-детским удивлением. — Я вспомнил? — Наклонив голову и прикрыв глаза, он приставил ладонь ко лбу и начал энергически растирать его растопыренными пальцами — Х-м-м-м…— перекатывающиеся волны складок и шевелящиеся лохмы бровей выказывали титанические, но безуспешные попытки восстановить начало разговора. Когда лоб стал покрываться бледно - розовыми пятнами, мой друг выкинул белый флаг.
— И что… я вспомнил?
— Не знаю. Ты сделал глоток, оценив аромат; и задвинул что-то мудрёное про голову, память, резину и регистры.
— Вот! — мой друг с размаху хлопнул себя по лбу. Хлопок получился такой звонкий, что за соседними столиками настороженно притихли — Запах! — Его серые глаза оживились, забегали, а бледно-розовые пятна на лбу начали краснеть и консолидироваться. Воодушевлённый снова возникшим, откуда ни возьмись, воспоминанием, он сбивчиво затараторил, словно боясь, что оно вновь предательски ускользнёт от него.
— Запах! Эта история…да нет, никакая это не история. Эпизод…нет, не эпизод. В общем…не знаю, одно слово, запах. Какой это был год? ... подожди…м-м-м… — Он наклонил голову и прикрыл глаза. Пальцы, зловеще шевелясь, потянулись к виновнику происходящего. Экзекуция лба продолжилась с удвоенной силой — Вот, ты ж… — Последовала ещё одна затрещина. Схлопотав вторую увесистую оплеуху, лоб начал наливаться нездоровым багрянцем. — Сейчас…это было…ну как же это?
— Как-как. Ясно как. Это называется — склероз.
— Как?! – переспросил он рассеянно.
— Рассеянный склероз.
—Да?! – наивно-детское удивление опять промелькнуло в его взгляде — И у тебя тоже?…так бывает?
— Конечно. Я уж и забыл, когда стал забывать, зачем это я, например, иду в ванную или на кухню. Да неважно, когда это было. Ты давай ближе к делу.
— Ну, хорошо — багровый бедолага, принявший на себя всю мощь мучительных усилий, был реабилитирован и оставлен в покое. Распетушившиеся белые остатки прежней; чёрной, как смоль, роскоши, были приглажены, а перекрутившийся сикось-накось шейный платок, принял исходный, небрежно -франтоватый вид.
— Меня, молодого, перспективного, первый раз взяли на спортивные сборы в Алушту. Был конец августа…или середина? — рука его потянулась было ко лбу. Но, как будто испугавшись его грозно-багрового вида, отдёрнулась и заняла исходную позицию на столике.
— Ну, да ладно, неважно. Вылетали из Внуково, ранним утром; все в свитерах, в куртках. Темень. Низкие тучи. Дождь, как из ведра. Помню, бегу по лётному полю к трапу, хлюпаю носом и промокшими вдрызг ботинками. Ледяные струйки затекают за шиворот. А, кстати… почему? Почему у меня не было зонта или хотя бы капюшона? — задумавшись над собственным вопросом, мой друг сделал очередной глоточек и стал с пристрастием инспектировать состояние люстр на потолке. — А я тебе скажу почему. Потому что был я тогда зелёным и бесшабашным балбесом! — и он затрясся, забулькал, как огромный закипающий самовар, не в силах сдержать вырывающиеся наружу приступы самоиронии.
Бурление и шкворчание слабело и сходило на нет. Колыхались лишь брыли, и плавно перекатывался «клубок нервов».
— И что же дальше?
— В самолёте уснул. Прилетели в Симферополь. Загрузились в троллейбус. Поехали. Меня опять сморило. Вдруг, тормошат за плечо — Алушта. Приехали. — Вышли на автостанции — Ба! Небо! Солнце! На табло-градуснике — 30!
Пошли расселяться. Улочки — в зелени; пальмы и кипарисы, гирлянды соцветий и виноградных лоз, цветущие розы и цветущие голоногие курортницы в лёгких маечках.
Вышли на набережную. Какое чудо! Из промозглой серости перенестись на залитую солнцем и людьми, горячую мостовую.
Ослепительно белый парапет с толстопузыми столбиками. Свежий, йодистый ветерок. На пляже — распластанные; красные и шоколадные тела. Мерный плеск лениво накатывающих волн. И — захватывающее дух; огромное, до горизонта, сверкающее в фонтанах солнечного света — море.
Дверь нашего номера была открыта. С весёлым гиканьем мы ввалились в комнату. Распределив кровати, расселись, перевести дух.
Неожиданно, в проёме балконной двери появилась фигура. Мы оторопели! Раздвинув тюль, фигура шагнула в комнату, превратившись в старичка. Виновато улыбаясь, он представился. Как же его звали?... — по лбу, постепенно приходящего в норму, пробежали тучки, не предвещавшие ничего хорошего. Пришлось немедленно встать на защиту страдальца, заявив, что до имени старичка мне нет никакого дела и призвав двигаться дальше.
— А-а-а, шут с ним! — рука беспомощно отмахнулась от невидимого врага, рассеянного где-то в воздухе — Назвавшись, старик приложил руку к груди и необычно низко, не по-городскому, поклонился. Получив в ответ наши удивлённые — Здрасти! — раскрыл секрет своего пребывания на балконе: он здесь по путёвке от колхоза; в этом номере, он указал на кровать, занятую мною, прожил все три недели; сегодня — домой, да вот незадача; освобождать койку в полдень, а вылет — глубокой ночью; провести больше полусуток в аэропорту — тяжеловато. Вот он и решил дождаться новых постояльцев и попросить разрешения посидеть на балконе со своими пожитками.
Застенчивый старичок сразу вызвал у нас полное доверие и понимание. Мы, конечно, не отказали ему. Прижав ладонь к сердцу, он снова отвесил смешной поклон. Больше из вежливости, чем из любопытства, я поинтересовался, откуда он. Старик назвал район и деревню, где-то на севере Сибири.
— Как он выглядел?…обыкновенный… лицо загорелое, из одежды, то-то простенькое; брючки и рубашка с коротким рукавом.
А вот запах… нет, не только запах. Энергетика. Он стоял в шаге от меня. Падающие на него сзади солнечные лучи, просеянные сквозь сито тюля, охватывали его фигуру мягко светящимся ореолом.
Вдруг я почувствовал…как это объяснить….почувствовал его тело…его тепло и какую-то душевную чистоту. Старик пах солнцем, морем, и ещё чем-то, завораживающе душистым. В тот момент я, спинным мозгом, ощутил его простую, бесхитростную суть. Я понял: день за днём северянин копил, впитывая кожей, вбирая лёгкими и всеми органами чувств, щедрые дары юга: благодатные лучи, воздух, воду и вкусы плодов крымской земли. Он стоял в солнечном ореоле, будто грааль, до краёв наполненный светлой, лучистой энергией.
Нас позвали обедать. Без всякой опаски за деньги и нехитрый скарб, мы оставили светлого старика в номере. Вернувшись — застали его на балконе. Он дремал в зелёной тени, окутанный благоухающим дыханием лета, убаюканный чириканьем, жужжаньем и отдалённым, мерным рокотом прибоя.
Мы тоже легли отдохнуть. После тихого часа стали собираться на тренировку. Застелив постель, я высунул голову на балкон. Старик читал газету. В его скрюченной, напряжённой позе угадывалась усталость от многочасового сидения. Я предложил ему, пока меня не будет, прилечь на моей кровати. Поблагодарив, он сначала робко отнекивался, но потом согласился.
Когда мы, потные и возбуждённые, снова завалились в номер, старик спал, умиротворённо вытянувшись поверх покрывала. Наш гвалт разбудил его.
Облокотившись на балконные перила, мы наблюдали с ним за опускающимся на землю вечером. Солнце скользнуло за гору. Дневные краски блёкли, угасали. Море наливалось сталью, цветы и листья — мягким сумраком. Лишь выбивающиеся из –за скал лучи, ещё красили лазурью небо, и подсвечивали розовым, застывшие в задумчивости облака. Рокот уснувшего прибоя сменился треском цикад.
Пропикало радио — Ну вот. Пора и честь знать — старик занёс в комнату сумку и газетную стопку — Разрешите? — расстелил газеты на столе; выдвинув верхний ящик, бывшей «своей», прикроватной тумбочки, извлёк из его недр увесистую; жёлто-медовую, с красным бочком и коричневыми пупырышками, грушу; вслед за ней, бережно, стараясь не помять — гроздь розового; крупного, ягодка к ягодке, винограда. Налитые соком и солнцем фрукты источали тонкий, завораживающий аромат. Тут я понял, чем ещё пах старик. Он пах грушей и виноградом.
Неторопливо и тщательно запаковав своё богатство, старик аккуратно уложил шуршащие свёртки в сумку. На секунду присел; на дорожку. Встав и попрощавшись, — мягко улыбнулся напоследок и шагнул за дверь.
На следующий день воздух номера наполнили другие запахи: мощный дух четырёх комплектов сохнущей после тренировок спортивной формы, вперемешку с табачным дымом.
Временами я выдвигал верхний ящик тумбочки. Он был пуст. Но деревянные поры стенок и дна тут же начинали отдавать вобранный и бережно хранимый аромат. И тогда я думал о солнечном северном старике; о его затерянной в снегах деревне; о тех, кого он согрел южным теплом; о той, кому досталась золотисто-медовая груша и гроздь розового винограда.
— Ты вспомнил этот аромат?
— Да! Вдруг взял, и вспомнил… нет, если рассуждать логически — форменное безобразие! Если наши мозговые извилины будут хранить всякую чепуху, вроде этой, в них совсем не останется места для самого главного.
Откинувшись на спинку стула и сцепив на затылке руки, мой друг запрокинул голову; прикрыв глаза, жадно, со свистом, втянул в себя воздух... на губах его заиграла беспечная, блуждающая улыбка.
