Прозвище — не имя.
Имя дают мать с отцом, когда ещё ничего про своего ненаглядного сыночка не знают, что за человек из него вырастет.
А уж прозвищем люди награждают, когда видно, кто чего стоит.
Как прилипнет меткое словечко, так его и не отдерёшь.
Вот, скажем,
Ферду Маслока из Жабкова прозвали Пропади-работкой.
И оказалось ему это прозвище впору, словно по мерке сшитое.
Жил Пропадиработка в шахтёрском посёлке и, как все мужчины этого посёлка, что ни день спускался в клети глубоко под землю, где только и свету, что от шахтёрской лампы.
Спускаться-то он спускался.
А вот чтобы кайлом долбить, уголёк в забое вырубать—этого он, сказать по правде, не любил.
Бывало, у других забойщиков ещё только плечо разойдётся, рука размахнётся, а Пропадиработка уже присел на кучку угля отдохнуть.
— Эй, — окликают его товарищ — ты что дремлешь, работа стоит!
— Пропади работа, — отвечает Пропадиработка. — пропади она вся пропадом, хоть бы её и не бывало!
— Так зачем же ты за кайло держишься? — спрашивают его товарищи.
— Да жена ругается, когда на хлеб не заработаю, — говорит Пропадиработка. — Вот кабы на меня богатство свалилось, я бы, ясное дело, работать не стал.
Лежал бы весь день на перине да под периной и жевал рогалики с маслом, закусывал бы окороком, запивал бы сливянкой.
Только нет у меня счастья!
Услыхал как-то его слова седоусый Сембол, самый старый шахтёр на шахте, и засмеялся.
— А ведь я тебе,
Ферда Маслок, могу посоветовать, как такого счастья добиться.
Пропадиработка не поверил.
Сембол дальше говорит:
— Надо тебе с хозяином горы,
Старым Штейгером, повидаться.
— Со Старым Штейгером?
А если он мне голову оторвёт?
— Ну, будешь без головы жить.
Всё равно она тебе, вроде бы, ни к чему.
Да шучу я, не оторвёт тебе Старый Штейгер голову.
И седоусый Сембол научил Пропадиработку, куда пойти и что сделать, чтобы со Старым Штейгером повидаться.
Пропадиработка не стал откладывать дело в долгий ящик.
Надвинул шахтёрскую шапку поглубже, чтобы породой не зашибло по дороге, и пошёл выработанными штреками, дальними горизонтами искать Старого Штейгера.
Где согнувшись в три погибели, где и вовсе ползком, добрался до завала.
Давний завал — тут уж, верно, лет пятьдесят как весь уголь выбрали.
Темно кругом.
А тихо как!
Только и слышно — старая крепь потрескивает.
Треснет, и долго потом мелкие камушки осыпаются, тяжело ей, видно, такую толщу земли на себе держать.
Страх берёт от этакой тишины, будто один ты на свете.
Сгинешь, и не узнает никто.
Однако зачем пришёл, то и делай.
Собрался с духом Пропадиработка и свистнул.
Прокатился свист, отдался эхом в дальних коридорах.
Тут — вот вы не поверите, а так оно и вправду было — расступилась стена, и вышел навстречу Пропадиработке сам Старый Штейгер.
Весь в точности такой, как про него шахтёры рассказывают.
Борода длинная, брови кустистые, мундир на нём штейгерский, на голове шахтёрская шапка, как положено.
Словом, штейгер как штейгер, только глаза, будто каменный уголь на изломе, блестят да лампа в руке красным огнём горит.
Подогнулись у Пропадиработки от страху ноги, он и сам не заметил, что уже на коленях стоит.
— Па-па-пан Старый Штейгер, — еле выговорил. — Не я это свистел — Сембол.
Убежал он.
Я, пан Старый Штейгер, побегу его догонять…
— Цыц! — гаркнул Старый Штейгер. — Не ври, а то так кайлом огрею, что ты отсюда, из-под земли, небо увидишь и все звёзды пересчитаешь!
Говори, зачем пришёл?
— Ох, ясный пан Старый Штейгер, мне бы деньжат.
Самую малость.
— Хе, а для чего?
— Так ведь деньги… Можно не работать…
Усмехнулся Старый Штейгер.
— Хочешь на перине лежать, периной укрываться, рогалика ми с маслом лакомиться?
— Так, пан Старый Штейгер.
Истинная правда, всё угадали как есть.
— Значит, не хочешь работать?
— Не хочу, пан Штейгер.
— Ну, будь по-твоему!
Дам я тебе, чего просишь.
Только и ты держи слово.
Не работать так не работать!
Чтобы не смел и пальцем шевельнуть.
Ни почесаться, ни муху прихлопнуть.
— Неужто и в носу поковырять нельзя? — ужаснулся Пропадиработка.
— Ладно уж.
В носу ковыряй, — смилостивился Старый Штейгер. — А больше чтоб — ни-ни.
Не то всё богатство разом пропадёт.
Да, вот что, не найдётся ли у тебя табачку?
Пропадиработка заюлил:
— Как не найтись!
Угощайтесь, ясный пан Старый Штейгер. — И вытащил из кармана большой кисет.
Известное дело, в шахте курить нельзя, взрыв может получиться.
Так шахтёры жуют табачное зелье.
Старый Штейгер залез всей пятернёй в кисет да такую щепоть захватил — чуть не половину табака.
Заложил за щёку и говорит Пропадиработке:
— Теперь убирайся, надоел ты мне.
И исчез, как не бывало.
А деньги?» — хотел крикнуть Пропадиработка, но не посмел.
Да и кому крикнешь?
Один он у завала.
Побрёл Пропадиработка назад.
Бредёт, спотыкается и клянёт на все лады Старого Штейгера,
Сембола, а заодно и себя самого.
— Обманщик этот Сембол!
И я дурак, что послушался.
А Штейгер-то,
Штейгер!
И не стыдно ему сквозь стены проходить, глазами, словно волку, светить, табак у добрых людей выманивать.
Да хорошо бы немножко, а то вон сколько!
На десяток бы жвачек хватило!
Пока Пропадиработка сам с собой бранился, донесли его ноги до своего штрека.
Смотрит — там уже смена кончилась.
Шахтёры в клеть садятся.
Поднялся с ними и Пропадиработка.
Чем ближе к дому, тем больше его досада разбирает.
С досады и потянуло его табачку пожевать.
Достал кисет, сунул туда руку не глядя и вытащил вместо табака золотой.
Пальцам не поверил, глазам не поверил, себе не поверил.
Встряхнул кисет — вправду бренчит золотым звоном.
Не обманул ясный пан Старый Штейгер!
Бросился Пропадиработка к дому.
Ещё с порога закричал:
— Эй, жёнка!
Стазыйка!
Теперь заживём!
Смотри-ка: золото!
— О,
Йезус Христе! — взвизгнула жена. — Сколько ж тут золотых монет?
— А я не считал.
— Так пересчитай скорей.
— Э, нет, деньги считать — это работа.
А пан Старый Штейгер говорил…
И Пропадиработка рассказал жене, как всё было.
— Стала жена сама считать деньги.
Да только скоро бросила, потому что сколько вынет из кисета, столько в нём и прибавляется.
— Ах ты мой золотой Фердик! — захлопотала Стазыйка. — Уложу я тебя на взбитую перинку, перинкой укрою, а сама побегу в лавку.
Что тебе купить, драгоценный ты мой муженёк?
Может, хочешь рогаликов с маслом?
— Рогаликов! — закричал Пропадиработка из-под перины. — Да чтоб свеженьких, чтоб корочка хрустела.
Лежит Пропадиработка на перине целый день.
Жуёт рогалики с маслом, запивает сливянкой.
Жуёт окорок, запивает горелкой.
Хорошо!
Никогда ему так хорошо не бывало!
Жена вокруг него на цыпочках ходит, всё золотым Фердиком называет.
А раньше у неё других слов для него не находилось, как лодырь да бездельник.
Вот и второй день лежит Ферда Маслок, в носу ковыряет.
Всё бы ничего, только мухи досаждать стали.
Да в животе бурчит.
Не от голода — от сытости.
Жена над ним чуть не плачет, она ему рогалики с маслом, она ему окорок, а он на них и глядеть не может.
Объелся вчера.
Еле-еле уговорила его Стазыйка кусочек медовой коврижки съесть.
На третий день совсем заскучал Ферда.
Вздыхает, ворочается в кровати.
То ему жарко, то перья колют, то перина набок собьётся.
Словом, не человек лежит, а куча бед.
Стазыйка по дому так и мечется.
Прибралась, обед вариться поставила и затеяла полы мыть.
А Ферда Маслок глаз с неё не спускает, и такая разбирает его зависть, сил нет.
Сбросил он перину, вскочил.
— Давай, — просит, — я тебе хоть воды наношу.
Тут Стазыйка и показала, что она старые слова не насовсем из головы выкинула.
Откашлялась и давай честить!
— Лодырь — он лодырь и есть.
Работать ему, бездельнику, понадобилось!
А того не соображает, что самая его главная работа — лежать, богатство беречь.
Хотел Ферда с досады в затылке поскрести.
Но жена на него так грозно посмотрела, что он поскорей руку опустил.
Насилу дождался, пока Стазыйка все дела справила и побежала в лавку приглядеть, чем бы мужа побаловать.
Мигом Пропадиработка сбросил перину, вскочил на ноги и вышел во двор свежим воздухом подышать.
Дышать-то, — думает, — это не работа!»
А в соседнем дворе седоусый Сембол колол дрова.
Подошёл Пропадиработка к заборчику, опёрся о него, смотрит.
Сембол взмахнёт топором, трахнет по полену, полено так надвое и рассядется.
А Ферда в лад топору гекает:
— Гек!
Гек!
Гекать-то, — думает, — не работа.
А всё душу отведёшь».
А тут вдруг заколодило у седоусого Сембола.
Такая коряга сучковатая попалась!
Уж он и по обуху другим поленом колотил, и со второго конца за неё принимался.
Никак с ней не справиться.
Не вытерпел Пропадиработка.
Перескочил через забор, отодвинул плечом старого Сембола.
— Дай-ка, — говорит, — я!
— Что ты, что ты, — уговаривает его Сембол, а сам усмехается. — Богатство своё пожалей!
— Пропади оно пропадом, это богатство, — отвечает Пропади работка.
Поплевал на ладони и взялся за топор.
Вогнал топор в корягу поглубже, поднатужился, поднял её над головой, да как ухнет об землю: — Гек! — так и расселась коряга надвое.
— Ах ты окаянный!
Ах ты дармоед!
Ах ты дурень безголовый!
Я тут ног не жалею, рук не покладая его обихаживаю, а он, лентяй, за топор схватился!
Надо же такому случиться — жена не вовремя вернулась.
Побежала Стазыйка в дом, схватила кисет — лёгкий!
Она и заглядывать в него не стала.
Опять во двор выскочила, ткнула под нос мужу кисет.
— Гляди, проклятый, что ты наделал!
Развязал Ферда Маслок кисет, заглянул в него и обрадовался.
— Табачок!
Вот хорошо-то! — И заложил добрую щепоть за щёку. — Шахтёр без табака не шахтёр.
Я ведь,
Стазыйка, завтра на смену выхожу.
Заплакала Стазыйка, а потом подумала:
А может, оно и к лучшему!
У всех кругом мужья как мужья — шахтёры.
У одной меня богач, на смех добрым людям».
С того дня Ферду Маслока не узнать.
С утра до обеда уголь рубит — не остановится, не передохнёт.
Перекусит наскоро — первым за кайло берётся.
А своё потерянное богатство если и помянет, так только недобрым словом: пропади это богатство, пропади оно пропадом, хоть бы его и не было!
Получил теперь Ферда в посёлке новое прозвище:
Пропади-богатка.
И пришлось оно ему впору, словно по мерке сшитое.
