"Люрексовые носки" — сначала я думала назвать рассказ так. Ведь это все, что я знаю о своем деде. Он впервые прилетел в Ленинград увидеть новорожденную меня и имел глупость надеть люрексовые носки.
Мама подчеркивала разницу между городом и селом с настойчивостью, которой позавидовал бы Некрасов. Два высших образования, и тут свекор впервые за десять лет на чью-то голову.
"Твой дед улыбался и шел в люрексовых носках мимо Михайловского замка! Представляешь?! Как же мне было стыдно!"
Как будто она император Павел I, который вовремя одумался и не стал красить замок в цвет перчаток своей фаворитки. И не в коммуналку на улице Фурманова из Амурской области мой дед шагает в своих блестящих носках, унижая мамин высокий вкус (дома историк моды Васильев увидит с полки! как можно?), а будто по её горлу шагает; так едко она об этом говорила.
Серые прищуренные глаза, добрая улыбка. Мало того, что уши торчат перпендикулярно ежиком постриженной голове, еще и эти носки. Прямо из ботинок. И прямо мимо нашего чижика-пыжика — да его тогда, наверное, еще на Фонтанке и не было.
Зато уже была я, вопреки всем законам природы, спасибо немецким и русским химикам-фармацевтам и папе, который научился вдруг на это зарабатывать, сохранив мамину очередную беременность. Потом она обижалась, что я "его дочка". Чувствовала себя "нянькой Варькой при нас".
"Ни в мать, ни в отца...", "Нагуляла тебя мамка", "Ты не в их породу", — мало огромного расстояния через всю нашу страну, но она старалась его приумножить, сделать разрыв бесконечным. Отец женился на ней в восемнадцать, ей было двадцать, но что толку, когда твоя жена режиссер, а ты просто бывший моряк, а теперь вообще мент, еще и "мент поганый"?
Я тоже вышла непохожей на деда, с темными глазами и волосами, зато характер отцовский: неласковая, черствая, "вся в него". Боюсь, ни одна дрянь не посмеет усомниться, что мы одной крови даже по шуточкам, а они у нас грубоваты. Мы не умеем сочувствовать даже друг другу, что говорить о прочих?
Вот еду я с Ленинского проспекта в маршрутке с банкой джин-тоника в кармане пихоры и решаю поздравить папу с 23 февраля, чтобы не менять 500 рублей, что дал мне на прощанье любимый, на такое мелкое дело как проезд стоя по ебеням.
— Спасибо, и тебя, — говорит он.
Это нормально, я училась в таком месте, где день защитника Отечества общий праздник, но это другая история.
— Как дела, — спрашиваю я для приличия.
— Да по-разному. Вот отец умер.
— Что? — шатает тупой водила маршрутку. — Когда.
— 11 февраля, — говорит папа мне.
— Пиздец, — говорю я. — Не сказать сразу?
— Чаще надо звонить родителям, — говорит он.
Подзащитным своим положняковым такие советы давай.
— Цифры знаешь, — говорю. — И как ты?
— В смысле как? Живой пока.
— Теперь у меня больше нет бабушек и дедушек.
— А у меня родителей.
— А у меня только ты остался, получается. Слышишь?
— Да.
— Так а что похороны?
— Ты что, ебнулась? 11 февраля было. Сейчас 23. Как сама думаешь?
Думаю, что там вечная мерзлота. Думаю, что я никогда не была на их родине, хотя брату отец купил билет на самолет, на который он благополучно забил прошлым летом. И нельзя, конечно, дрогнуть голосом, иначе он засрет еще больше, и как стыдно, что в маршрутке, и как хорошо, что не при Кирилле.
— Да я в шоке, — говорю уклончиво. — Сам как?
— В смысле — как?
— Переживаешь?
— Ну я был к этому готов. — слышно по голосу, что не совсем.
— Давай помянем как-нибудь. Не сегодня. — понятно, что напьемся порознь и как можно быстрее. — Я в маршрутке. Держись.
— Понятно, я тоже занят, — его девушка уже что-то изрекает нам в трубку, как я могла забыть, что "все мы".
Женщина, что качается рядом со мной в маршрутке, достает трубку и начинает звонить своим. У нее приятное лицо и спокойный голос.
— Дети у нас, слава Богу, выросли. Теперь все мы хотим арта, лекций, саморазвития...
Так вот вы где, наша дорогая аудитория.
Банку я открываю только на переходе. Спасибо, Кирилл, я бы сейчас сдохла без этого, а думаю я о том, что надо тебе на телефон сотку, а дома ждет моя девушка, ничего не соображает, и надо сейчас смотреть на ее настроение, какой там дедушка. Хотя она из вежливости спрашивает, были ли мы близки. Я говорю, нет. Ей теперь не надо выражать сочувствие, можно продолжать. Пусть хоть у кого-то сегодня будет праздник, думаю я, поражаясь бесстыдству.
Александр Карпович. Как можно назвать ребенка Карпом. Это же рыба. Дедушка Саша. Станция Ледяная сейчас во мне.
Мы виделись два раза в жизни, теперь он умер, и я чувствую себя жалкой как эти блядские носки, о которых мама не уставала повторять каждый раз, когда о нем говорила.
Я не знаю, кем он работал, что он любил, о чем мечтал. Мне все равно. Мы совсем друг друга не знали. Остался отец, это хорошо, но знает ли он сам хоть что-нибудь? Ведь он убежал из дома в шестнадцать в бурсу на Сахалин, вот тебе и мореманские книжки. А теперь пишет в вотсапе — выбрось пистолет, не ищи на жопу приключений. Давай ты, а я посмотрю.
Я все мучилась — понравится ли деду, что я о нем напишу? Но ему все нравилось, даже мой голос по телефону. Он звал Машенькой и в гости, но мы жили далеко друг от друга. Я забывала о разнице во времени между Амурской областью и Питером, но он перезванивал. Это было не часто, не буду хвастаться.
И я решила назвать этот рассказ "Все мы". Так мой дед подписывал телеграммы со всеми праздниками — Новый ли год, Восьмой ли Март. "Целуем, все мы". Мамашу это бесило намного больше, чем все блестки мира. Но кажется, даже она заплакала бы в этой маршрутке.
А я смогла только сегодня, когда наступила весна.
Специально для Стефании ДАНИЛОВОЙ и рифмы ком
