Кого, рыдая, призову
Делить тоску, печаль мою?
В чужом краю кому, тоскуя,
Родную песню пропою?
Угасну, бедный, я в неволе!
Тоску мою, печаль
О прежней воле, прежней
Немым стенам передаю.
О если б стон моей
И звук заржавленных цепей,
Святые ветры, вы
На лоно родины
И в мирной куще повторили,
Где мой отец и мать
Меня лелеяли, любили!
А братья?
Грешная семья!
Иноплеменникам за
От стад, елея и
Родного продали вы брата,
Как на заклание овна.
О боже, боже Иудеи,
Благий творителю земли,
Не наказуй родных злодеев,
А мне смирение
Такую песню тихо пела,
Сердечной грусти предана,
Слепая нищая;
У барского двора
У незатворенных ворот.
Но из ворот никто не йдет,
Никто не едет,—
Хоромы барские давно;
Широкий двор порос травою;
Село забвенью предано;
С патриархальной простотою,
С отцовской славою
Забыто все.
Село молчит;
Никто села не посетит,
Не оживит его молвою.
Как у кладбища, у
Сидит скорбящая
И псальму грустную поет.
Она поет, а
Дочь несчастливицы
Головкой смуглою
К коленам матери своей;
Тоски не ведая,
Сном непорочной простоты.
В одежде грубой
Она прекрасна; полдень
Моей Украины
Позолотил, любя, лелея,
Свое прекрасное дитя.
Ужели тщетно
Дни упоения над
И светлой радостью
Ея тоски не усладят?
Она прекрасна, мать калека
Кто будет ей руководить?
Придет пора, пора любить,
И злое сердце
Ея любви не пощадит.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . невинным
Оксана спит, а мать слепая,
Уныло-тихо напевая,
И каждый шорох сторожит.
И если ветер, пролетая,
Упавший лист пошевелит,
Она немеет, и дрожит,
И робко к сердцу
Свое единое дитя,
Свою единую отраду,
Незрящей памятью
Давно минувших дней
Печальной юности своей.
Она изведала людей!
И у забытой сей
Они ее не пощадят;
Они готовы
Ея дряхлеющие
Для их невнятен стон разлуки,
Чужда им матери любовь.
Они твердят — закон
Не должно в прахе
И подаянием
Прекрасной юной сироте;
И мы ее оденем златом,
Внесем в высокие
И поклонимся красоте,
Раскроем мир иных видений,
Иных страстей высокий мир.
Потом… потом…» И ваш кумир,
Богиня ваших поклонении,
От фимиама
И закоптела от курений;
А ваша мудрость
От обещанья; горстью злата,
Великодушно бросив ей,
Затмили блеск ея очей.
И вот она в грязи разврата,
Во славу дряхлых ваших дней,
Перед толпою черни
Пьет кубок
И запивает сердца раны.
Не вы виновны, но она!
Вы дали все, что должно
Наложнице презренной дать.
А сон девичий обновили,
А возвратили ль
Ея невинных помышлений?
Ея невинную любовь,
И радость тихих упоений,
И целомудренную
Вы обновили ль?
Не могли!
Но, чада грешные земли!
Вы дали ль ей восторг
Родного, милого дитяти,
Кому бы, бедная,
Себя в сей мир
И тайну жизни открывала,
Сердечной грусти предана?
Развратной, бедной вашей
Вы не могли ей
Восторги девственной любови;
Ея пустили вы
Остаток дней в мирской пустыне;
И о родном, едином
Ей не придется
Отрадной весточки сдалека.
Чужие дети
Ее в предсмертный час жестокий,
И одинокий гроб с
Чужие дети понесут.
Но если ей судьба судила,
Чтобы родимая
Очи уснувшие закрыла,
Тесна ее тогда могила,
Постеля вечная жестка!
Ея малютка за
Безмолвно по миру пойдет,
И в светлый праздник у
Яичко красное возьмет,
И со слезами и
Свою родную помянет.
Осенний полдень, полдень
Родимой, милой той земли,
Мои где годы расцвели,
Где так напрасно, так
В недоле бедной
Осенний полдень, полдень ясный,
Как друга юности, любя,
Чужими звуками
Позволь приветствовать, прекрасный!
Ты тот же тихий, так же милый,
Не знаешь времени,— а я!
Не то я стал, что прежде было,
И путь унылый бытия,
И ноша тяжкая
Меня ужасно изменили.
Я тайну жизни разгадал,
Раскрыл я сердце человека,
И не страдаю, как страдал,
И не люблю я: я калека!
Я трепет сердца
Оледенил в снегах чужбины.
И только звуки
Его тревожат иногда.
Как эхо памяти невинной,
В их узнаю мою весну,
Мои унылые досуги,
И в их я таю, в их тону.
И сердца тяжкие недуги,
Как благодатною росой,
Врачую ими, и молюся,
И непритворною
С моей Украиной делюся.
Но глухо все в родном краю!
Я тщетно голос подаю,
Мне эха нету из
Моей козачки чернобровой.
Там все уснуло!
Растлила сердце человека,
И я на смех покинут веком
Я одинокий сирота!
Осенний полдень, догорая,
Поля нагие освещал,
И лист увядший, опадая,
Уныло грустное
О здешней жизни человеку.
Такой порой моя калека,
Слепая нищая моя,
И дочь красавица ея
Она спала, а мать
И тихо, грустно тихо пела,
Как пел Иосиф про свой род,
Сидя в египетской темнице.
А в поднебесье
С дубров украинской
На юг летели журавли.
Чему ж бы ей, как вольной птице,
Туда, где лучше, не
И веселее не запеть?
Какая тайна
К жилищу мрачной
Своей сердечной
Она еще не
Ни даже дочери своей;
Она лишь пела и грустила,
Но звуки дочерних
В ней радость тихую будили,
Быть может, прежних светлых дней.
Или ограда и тополи,
Что грустно шепчут меж собой,
Свидетели минувшей доли,
Или дубовый пень сухой,
Плющом увянувшим повитый,
Как будто временем забытый,
Ея свидетель?
Все молчит!
Она поет, она
И в глубине души рыдает,
Как будто память
О днях минувших, молодых,
О прошлых радостях святых.
И эти звуки
Из сердца бедного ея,
И в этих звуках много
Ея земного бытия.
И в сотый раз она
Псалом невольничий глухой,
Поникла смуглой головой,
Вздохнула тяжко и
Ах, песня, песня, песня горя,
Ты неразлучная моя,
В моем житейском бурном
Одна ты тихая струя!
Тебя, и день и ночь рыдая,
Я всякий час пою, пою,
И в край далекий
Тебя, унылую мою!
Но ветер буйный,
Что прежде весело летал,
Теперь так тихо, так уныло,
Как будто друга потерял,
Как будто люди научили,
Чтобы не слушал он
И не домчал он в край
Тебя, унылая моя!
Не видя вас, не зная
В моей печали одинокой,
Чем оскорбить я вас могла?
Что я вам сделала?
Любила,
За ваши грешные
Творца небесного молила,
Молила, плакала… А
В моей тоске, в моей печали,
Как кровожаждущие львы,
Упреком сердце растерзали,
Растлили ядом мою кровь,
И за молитвы, за
Мое дитя, мое родное,
Тяжелым словом понесли,
И непотребницей
Меня со смехом нарекли!
Я вам простила, я забыла,
Я вашей славы не взяла,
Я подаянием
Мое дитя!» И
Слезами, горькими слезами.
Она рыдает, а
Раскрыла черные глаза:
Скорбящей матери
Прервала сон отроковицы;
С улыбкой черные
Она закрыла.
Какой
Смешной и глупый, и как
И раскраснелася стыдливо,
Сама не зная
Как холодно, а ты все плачешь!
Уж скоро вечер; для
Ты мне печали не расскажешь?
И я бы плакала с тобою,
А то…» — И хлынули
Слезы невинной
И ты заплакала… Прости,
Что о моих сердечных
Я не беседую с тобой,
Я скоро плакать перестану,
Моею тяжкою
Я не прерву твой сон прекрасный,
И о судьбе моей
Узнаешь ты не от меня.
Тебе расскажут злые люди,
Они тебя не пощадят,
И много, много горя будет.
А горе даром не пройдет.
Озлобит сердце пустотою,
Оно возьмет любовь с
И все наилучшее возьмет.
Не плачь,
Оксано!» И, рыдая,
Она Оксану
Не плачь, дитя мое, усни!
Ты рано плакать начинаешь;
Придет пора твоей весны,
И тайну слез моих узнаешь;
Свои прольешь, прольешь одна,
Одна, бездомной сиротою,
И будет то моя вина,
Что не разделишь…» —
А с тобою?
Разве тебя я не люблю!
Ах, мне с тобой и горе любо,
Я все с тобою разделю.
Не понесу я чужим
Мою сердечную
К тебе на грудь я принесу.
Только не плачь!
Делись со
Своею тяжкою тоскою.
Не плачь одна, откройся мне,
И будет легче.
Ах,
О том, что видела во
Я расскажу тебе.
Чаще,
Как будто лес, а мы
Так наобум себе идем.
Потом темно, потом светло.
Потом гляжу — тебя не стало;
Я—ну бежать, кричать, устала,
Села и плачу.
Вдруг село;
Большая улица, большая;
И я по улице иду.
Мне грустно так, тоска такая,
Я спотыкаюсь, упаду.
Мне тяжело, мне давит грудь,
А люди смотрят и смеются.
Мне больно стало, а
Я будто на людей боюся.
Потом отаман мне
Вот я тебя!» Я испугалась,
И ну бежать— Бегу… упала.
А сын отамана
Как будто, грустный, над
И тихо машет мне рукою.
Вот я к нему и подошла,
А он схватил меня
Зачем в лесу ты не жила?
Зачем ты в поле не росла?
Такими он сказал
И мне нельзя тебя любить,
Нельзя с тобою мне венчаться:
Над нами будут все смеяться,
А без тебя мне скучно жить.
Я утоплюся»,— он
И так меня поцеловал!
Не так, как ты… И я проснулась.
Не правда ли, мудреный сон?
Должно быть, худо значит он.
Или не худо — ты не знаешь?
Мне страх как хочется узнать.
О чем же снова ты вздыхаешь?
Или боишься рассказать,
Что значит сон?
Ах, расскажи!
Ну, что же делать?
Если худо
Мы в лес уйдем и будем
С тобой вдвоем, и будет
С тобою вместе мне грустить.
Ну, что ж?
Расскажешь?» —
Да,— сказала,
Вздохнув, слепая,—
Тебе должна я.
Я устала,
Устала горе
Неразделенными слезами.
Тебе уже пятнадцать лет.
Твой сон зловещий, сон ужасный.
Ты встретишь горестный
Своей весне, своей несчастной!
Не вспоминай меня, прости
И на просторе, и на
С унылым ветром погрусти,
Как я грустила, тосковала,
Мою вседневную
Как я лишь ветру поверяла,
Но и ему меня не жаль;
Он даже слез сушить не хочет,
А их так много сердце точит.
Оксано, выслушай
И помолись душой
Пречистой деве в час
И за его, и за меня.
Неправдой люди все живут,
Ты их не слушай!
Сказкой
Они мой жребий
И посмеются над тобою.
И ты не будешь правды знать;
На суд ты будешь
Свою родную,— а ты знаешь,
Что слезы горько проливать,
Коли вины своей не знаешь.
Узнай же все: всю жизнь
Я расскажу, не потаю,
С ея весельями и мукой,
Да будет для тебя наукой!
Своих родных не знала я,
В чужой семье я вырастала,
Чужая добрая
Меня любила.
Я слыхала,
Когда я стала вырастать,
Что мать родная, умирая,
Просила их не покидать
Меня, малютку, покидая.
Но кто она, ее как
Потом узнать я не могла.
И я росла себе, росла;
Меня сироткой называли,
Потом красавицей слыла;
Меня любили, и ласкали,
И даже сватали.
Но
Ах, знать, моя такая доля!
Перед людьми гордилась
Своей красою.
Свою волю,
Девичью волю, берегла.
Как тяжко люди отплатили!
Недолго косу я плела
Ее накрыли.
Вот как было.
Весною умер дидыч старый,
А летом дидыч
В село приехал.
Злые
Он из Московщины с
Привез, красавец, для меня;
И я веселье разлюбила,
И Маковеевого
Я не забуду до могилы.
Как ясно солнышко светило,
Как закатилося… и ночь!
Мое дитя! моя ты дочь!
Не обвиняй меня,
Я стыд и горе понесла!
И Маковеев день ужасный,
И день рожденья прокляла.
Мы были в поле, жито жали;
Окончив жатву, шли домой;
Подруги пели и плясали,
А я с распущенной косой,
В венке из жита и
Вела перед, была царица.
Нас встретил дидыч молодой.
Никто так мной не любовался.
Я трепетала, тихо шла,
А он смотрел и улыбался.
О как я счастлива была!
Какою сладкою
Забилось сердце у
На третий день… О мой покою!
Зачем покинул ты меня?
На третий день… и я в
Была, как пани на пиру.
Недолго я была богата.
Зимою рано
Проснулась я,— все пусто было,
И сердце холодом заныло,
А слуги… бог им судия!
С насмешкой выгнали
И двери заперли за мною.
Я села здесь, под этим пнем,
И долго плакала…
Едва протоптанной
В село забытое
И долю горшую нашла:
Меня и в хату не пустили,
Все посмеялись надо
И хусткой черною,
Косу шелковую накрыли.
И я, рыдая, из
Иной дорогою
В село чужое.
Ах,
Оксано!
И в шитом шелковом жупане,
И в серой свыти люди злы!
Я из села в село ходила,
А горе шло передо мной.
Я горько плакала, молилась,
И все смеялись надо мной.
Покрыткой, дурой называли,
И даже нищие чуждались.
Во всей Украине
Мне места не было одной.
В лесу дремучем, в чистом
Я не боялась ночевать:
Там без свидетелей, на
Могла свободно петь, рыдать.
А песня горе облегчает,
Хоть и унылая она.
Спасибо, нищая одна,
Такая же, как я, слепая,
Меня учила песню петь;
И я пою ее, рыдая,
И до могилы буду петь.
Дитя мое!
Моя Оксано!
Я скоро плакать перестану,
Запомни песню ты
И пой ее, как я
Она умалит сердца рану.
Пришла и красная весна,
Запели пташки, все проснулось,
Все засмеялось — я
Святой весне не
Она мне слезы принесла.
Занемогла я на дороге,
Кой-как до хутора
И ты на хуторе
Узрела милый божий свет.
О, сколько радостей у
Для наших слез, для наших бед!
Твой первый звук… Ах нет, не стану..
Нет… Поцелуй меня,
Оксано!
Я не умею
Про ту святую благодать,
Что только матери
Душою можно
То выше счастия людского.
И как несчастлива,
Жена бесплодная… С
Мне снова счастье возвратилось,
Я любовалася весной,
Цветы я снова полюбила,
Цветы я снова берегла.
С восходом солнца я вставала.
Ты на груди моей спала.
Никем не видима, бывало,
Прокрадусь в лес, найду
И сяду у цветка с тобою.
Ты тихо спишь, а он цветет,
И я гордилася
Пред распускавшимся цветком.
Бывало, я сорву
Листочек розовый,
И тихо, тихо
Тебе на щечку…
И оболью тебя слезами.
Была ты розовей
И утренней зари румяней.
Так мне господь добро
В тебе и розовых листках.
Но… как тебя ни забавляла,
Какие песни ни певала,
Как ни играла я с тобой,
А злая доля шла за мной.
Я не могла тобой гордиться:
Мне было не с кем
Твоею детскою красой.
Ты слово «мамо» лепетала,
Но слова лучшего не знала,
Как и теперь не знаешь ты.
Я не могла с тобой
Через село; я не стыдилась
Пусть люди смотрят, как хотят!
Я стыд любовью заменила.
Тебе боялась показать,
Как дети меж собой играют,
Боялась видеть, как
Отца усталого ласкает.
Так время шло; ты вырастала,
И любо было мне смотреть,
Когда ходить ты начинала.
Но горе горькое
Судил господь мне до
За юность грешную мою.
Свет гаснуть стал… О боже милый!
Я над могилою стою,
Пошли мне мудростью
Взглянуть на милый божий свет,
Проститься с грешною землею,
Хотя на место посмотреть,
Где я усну, усну навеки!. . . . . . . . . . . . . .
И я ослепла.
Слезы-реки,
Молитвы теплые — ничто,
Ничто творца не умолило;
И все, что душу веселило,
Как будто в гробе заперто.
Потом что было, я не знаю:
Смеялись люди или нет.
Мои беды воспоминая,
Мне только жаль, что божий
Не скрылся в юности беспечной;
Тогда б не знала ничего:
Ни сладкой доли скоротечной,
Ни даже сердца своего.
Теперь к печали
Пристала горшая печаль.
Ты хороша собой,
Оксано,
Я это знаю, и мне жаль
Твой сон недобрый очень
Тебе приснился».
Разве
Какое зло нам предвещает?
Он для меня всех бед страшнее,
А для тебя еще ужасней.
И ты погибнешь от людей,
Как я погибла.
Ты не знаешь,
Что скоро встретишь между
Змию, ужасную змию!
И ты пойдешь за нею следом,
Покинешь голову мою,
Как я покинула,
Меня вскормившую семью.
Ведь ты не знала, что так будет,
Что насмеются злые люди,
Что он недобрый человек,
Что он покинет.
Мамо, мамо!
Ты говорила все такое,
Что страшно стало.
Где же он,
Мой злой отец?
Ты говорила,
Что здесь увижу я его.
И сколько лет уже с
Сижу я здесь — его все нет.
Он не приедет, он покинул:
Тебя он, видно, не любил.
Зачем же ты его любила?
Уйдем из этого села
Мне страшно
Ах,
Оксано!
Куда уйдем мы от людей?
Где твою молодость укрою?
А он приедет… и тогда,
Тогда спокойно я умру.
Слепая грустно замолчала.
Оксана с детскою
К ней на колени тихо
Головку смуглую
Усни,
Оксано! —
Я тихо песенку спою,
Спою любимую твою,
Как братья брата
В чужую, дальнюю страну».
И отходящую ко сну,
Лелея, нежно целовала,
Читая тихо сей
Храни тебя, святая дева,
От злых напастей, бурь земных!
Да будет сон твой сладок, тих,
Как непорочные
Небесных ангелов святых!
Да не дерзает
В сердечну храмину войти,
И по терновому
Да волит
На лоно рая привести.
Храни тебя, святая Дева,
От злых напастей, вражьих кои,
Свой найбожественный
Пошли тебе, святая дева,
Мое дитя, моя
Наутро юная Оксана,
Как утро осени в тумане,
Скорбя невинною душой,
У ног страдалицы
Уныла, бледная сидела.
Слепая ту же песню пела,
И тот же в сердце непокой!
Не скоро дни текут над ними,
Не ясно солнышко горит.
Пришла весна, и двор
Вдруг оживился, все
Веселой жизнью, как бывало.
Приехал дидыч на покой.
Чету страдалиц разлучили:
Оксана в доме заперта,
А одинокую
Одеть велели и
С наказом строгим: не
Вокруг господского двора.
И рада, бедная, была,
Что так сбылося, как
Теперь,— так думала
Теперь Оксаночка
Укрылася от непогоды,
Будет счастливою…» И
С любимой песней из села,
Из обновленного села,
Моля небесную царицу,
Да благо дщерино хранит.. . . . . . . . . . . . . .
Оксана грустная
В роскошно убранной светлице,
Одета бархатом, парчой,
И не любуется
Перед большими зеркалами.
Проходят месяцы за днями;
Как панне, все готово ей,
И ходит сторож у дверей.
Сам дидыч сласти ей приносит,
Дарит алмазом,
И на коленях ее
Не звать ни паном, ни отцом.. . . . . . . . . . . . . . . .
Зачем все это?!
И
Запел весною соловей,
Запел не так, как он, бывало,
Поет пред утренней зарей,
Когда малюточка Оксана,
Пока покоилось село,
Шалашик делает с бурьяну,
Чтоб маму солнце не
Когда ходила
Она в долину, и
Барвинком, рутой наряжаться,
И ненароком
С черночупринным козаком.
Печальный вечер ночь
Еще печальней.
Тяжко ей,
Она сидела и
О прошлой бедности своей,
И слышит: песню за
Знакомый голос ей
Печально,
Текла речка в чистом поле,
Орлы воду пили;
Росла дочка у матери,
Козаки любили.
Все любили, все
И все сватать стали,
И одного между
Козака не стало.
Куда скрылся, дивилися,
И никто не знает.
Поселился в темной
За тихим Дунаем».
Оксана молча трепетала,
Ей каждый звук рождал
Он не забыл,— она
Он не покинет
За каждым звуком
Из сердца черная тоска,
Она себя
Уже в объятьях козака.
Уже за садом, за оградой,
Уже на поле… воля… рай…. . . . . . . . . . . . .
Держи, держи!
Лови, стреляй!»
Раздался хриплый голос пана,
И выстрел поле
Убили! — вскрикнула
Убили!
Он меня любил.
Любил!..» И замертво упала.
То был не сон.
То пел козак,
Удалый, вольный гайдамак.
Оксана долго
Любимца сердца
И не дождалася его.
Отрадный звук не повторился,
Надежды вновь не прошептал,
Он только снился, часто снился,
И юный разум
Мечтой
Птицы вольные, сестрицы,
Полетите в край далекий,
Где мой милый, кароокий,
Где родная край дороги!
Болят руки, болят ноги,
А я долю
С поля воли
Так пела бедная
Зимой в светлице у окна.
Неволя стерла цвет румяный,
Слезою смылась
Быть может, здесь,— она шептала,
Зимой проснулась мать моя,
А я… дитя ее… а
И, содрогаясь, замолчала.
Темнело поле, из
Луна кровавая взошла;
Взглянула с трепетом
И быстро молча
От неприветного окна,
Страшась кровавого светила.. . . . . . . . . . . . . . . .
Завыли псы, рога трубили,
И шум, и хохот у ворот
Охота с поля возвратилась,
И пан к страдалице
Бесстыдно
Слепая, бедная, не
Недоли дочери своей,
С чужим вожатым
Меж неприязненных людей.
Ходила в Киев и
Святых угодников
И душу страстную, рыдая,
Молитвой думала смирить.
И возвратилася
В село страдания тайком.
Сердце недобрым чем-то ныло,
Вещало тайным
Весть злополучия и горя.
Со страхом в сердце и
Тихонько крадется
Давно изведанной тропою;
Кругом, как в гробе, тишина;
Печально бледная
С глубокой вышины
И белый саван
На мертвой грешнице земле.
И вдруг открылася
Картина страшная пожара.
Слепая, бедная, идет,
Не видя наших зол и кары,
И очутилась у ворот,
Весною кинутых.
О боже!
Что она слышит?
Треск, и гром,
И визг, и крик, и гул протяжный,
И жаром хлынуло в лицо.
Она трепещет.
Вдруг слышит голос… Боже мой!
Чей это голос ты узнала?
Узнала… страшно… то Оксана!
На месте том, где столько
Они вдвоем, грустя, сидели,
Она, несчастная, сидит;
Едва одетая, худая,
И на руках, как бы дитя,
Широкий нож в крови качает.
И страшно
Молчи, дитя мое,
Пока спекутся калачи,
Будем медом запивать,
Будем пана
А у пана два жупана,
А третяя свыта,
За то
Утром
В дуброве убито.
А убили гайдамаки,
Жупаны делили:
Тому жупан, тому жупан,
А третьему свыта.
И остался без свыты пан,
В снег белый зарытый.
Ай да и
Оксано!
Где ты?
Ах, молчи!
Дай убаюкать мне
Баю, баю, дитя мое,
В дремучем лесу,
А я тебе с поля волю,
Долю принесу.
Баю, баю, дитя мое,
Во сыром бору,
А я пойду погуляю,
Ягод наберу.
Баю, баю, дитя мое,
Край битой дороги,
Переломят люди
И белые ноги.
Баю, баю, дитя мое,
У гробу дубовом,
Полиняют кари
И черные брови.
Усни, дитя, усни, дитя,
Усни ты навеки,
А я одна на базар пойду,
У жида крови
И тебя полечу».
А… уснул!
Теперь возьми.
У! какой черный… посмотри!
Оксано!
Где ты?
Что с тобою?
Оксана(быстро подходит к
А ты где ходишь?
Посмотри,
Какой веселый пир у пана!
Да пан не будет пировать
Я уложила его спать.
Тебя одной недоставало.
Я подожгла, пойдем
Поет и медленно
Гой, гой, не беда!
Слезы тоже вода,
Слезы гасят печаль,
А печали мне жаль,
Жаль мне грусти моей,
Жаль подруги моей,
Моей черной тоски».
Моей… моей… Ах нет, не
Теперь так весело, светло,
А я как будто на
Поет и
Посеяла лебеду на беду,
А долина калиною поросла;
А у меня, красавицы,
Змии-серьги в ушах.
Через плечи висят,
И шипят, и шипят.
Козак верно любил,
Козак серьги дарил.
Мать в могиле спала,
А я, знай себе, шла.
Шла дорогой большой;
А за мной, все за
По четыре, по
Косари, косари,
Бурьян косят,
Оксано бедная, молися,
Молися богу, ты
Все песни страшные такие!
А ты смеяться, мамо, хочешь?
Э, полно, мамо, столько
Ты хохотала, я смеялась,
Поплакать можно одну ночь.
Дитя мое, моя ты дочь!
Опомнись, грех тебе,
Оксано,
Ты насмеялася.
Кто?
Я?
Не насмеялася!
Смотри,
Смотри, как падают стропила.
Гу!.. гу!.. гу!..
Ха-ха-ха-ха!
Пойдем плясать, его уж нет,
Он не разлучит нас с
Поет и
По дороге осока,
А в болоте груши,
Полюбила козака,
Запродала душу.
А
Так и сяк,
Не любил,
Задушил,
В сыру землю зарыл.
В темной хате
Спать ложилась со
Ведьма черная.
И смеялася,
Обнималася,
Ела, грызла меня,
Подложила огня,
И запела, заплясала,
И скакала, и кричала:
Жар, жар, жар!
Через
На пожар.
Все слеталися,
И смеялися:
Хи-хи-хи, тра-ла-ла-ла,
Не осталось ни кола.
Смоляная черту свечка!
Через яр идет овечка.
Не ходи, козак, в дуброву,
Не ходи,
Ивашечко,
Торною дорожкою,
Не носи
Змии, черной гадине!
Чародейка
Сотрет брови черные,
Выжжет очи карие».
Опомнись, дочь моя,
Оксано!
Ты все недоброе поешь;
Пойдем в село: здесь страшно стало!
Пойдем в село, здесь душно мне,
Я босиком, как на огне,
На розовом снегу танцую.
Пойдем в село, переночуем.
А кто нас пустит ночевать?
Ведь люди, знаешь, нас боятся;
Пойдем мы в лес волков ласкать;
Ведь люди врут, что волки злятся,
Волки нас любят — право, так!
А помнишь, ты мне
Ах, нет… не то… постой, забыла!
Я все забыла… Мой козак,
Мой кароокий… Я любила,
И он, козак, меня любил,
И темной ночью он
В зеленый сад, где я гуляла.
Ах, как там весело бывало!
Как он, лаская, целовал,
Какие речи он шептал!
Ты так меня не целовала,
Как он, мой милый, дорогой,
Мой ненаглядный, мой сердечный!. . . . . . . . . . . . . . . .
Ты говорила, он не злой;
А он, твой пан, бесчеловечный,
Твой пан-палач его
За то, что я его любила,
За то, что он меня любил.
Злодей, в железа заковал.
Об этом я не
С тобою даже.
Он
Пропал без вести, как
Моя девичая краса.
А ты слыхала чудеса?
Он в гайдамаках
И этот нож мне подарил.
Он
Пойдем скорее!
Веди меня!
Куда вести?
В болото, в лес?
Постой, постой!
Я поведу тебя в село,
Где все бурьяном поросло,
Где вместо хат кресты, могилы,
Где поселился друг мой
В светелке темной и сырой.
Пойдем скорее.
Бог с тобой!
Перекрестися!
Я крестилась,
Я горько плакала, молилась,
Но бог отверг мои кресты,
Мои сердечные молитвы.
Да, он отверг.
А помнишь ты?
Нет, ты не помнишь, ты забыла.
А я так помню: ты
Меня, малютку, кровь
Да О т ч е н а ш еще читать.
Оксано, боже мой, молись,
Ты страшно говоришь!
Да, да.
Я страшно говорю, так что же!
Ты не боялася
Осенней ночью у
И просидела двадцать
Пойдем опять туда сидеть.
Пойдем же, мамо, будем петь,
Пока народ не пробудился.
И будем петь, как
Козак с ордою воевать,
И как покинул он дивчину,
И как другую полюбил.
Ведь это весело —
В чужой далекой
Листок с любистка на
Поет
Плыви, плыви, лодочка, за Дунай;
За Дунаем погуляю, молода,
С козаками-молодцами мертвыми,
С козаками-мертвецами».
Чур меня!
Чур меня!
Чур меня!
Пойдем скорее.
Ах, постой!
Я потеряла башмаки.
А башмаки ведь дорогие,
Да ноги жгли мне, все
Мне их не жаль, и
Дойдем до
Полетела
Через поле в гай,
Уронила
На тихий Дунай.
Плыви, плыви, перышко,
Плыви за
Я все молчала, все молчала,
А он шептал и целовал.
Сулил намисто с дукачами.
Зачем ты не велела брать?
Ведь им бы можно удавиться.
А знаешь что?
Пойдем к
Купаться просто, и утонем,
И будем щуками в воде.
И пташкам воля в чистом поле,
И пташкам весело летать,
А мне так весело в
Девичью молодость терять.
Я разве грешница какая?
Отраву, что ли, я варю?
Нет, я не грешница; ты знаешь,
Всему я верила, всему!
Но кто поверил моей вере?
Теперь не то.
Летит, летит!
Нет, ты не вылетишь, проклятый,
Я задушу тебя!
Держите
Красный змий!
Красный змий!
Он рассыпется…
Га! га!
И, будто мщение живое,
Она, с распущенной косой,
С ножом в руках, крича
И с визгом скрылася в огне.
Вдруг крик пронзительный.
Слепая молча и,
Аминь, аминь, аминь!» — шептала.
И крик сменил протяжный гул,
Стена упала, гул
И смолк в долине безучастной,
Как в глубине души бесстрастной.
Пожар, лютея, пламенел.
Слепая, бедная,
В дыму и пыли снеговой;
Она Оксаны
И с о с в я т ы м и у п о к о
Невольно с трепетом шептала.
И не дождалася
Своей Оксаночки;
Из погорелого села,
Псалом любимый
Кого, рыдая, призову
Делить тоску, печаль мою?
В чужом краю кому, тоскуя,
Родную песню пропою?»[1842,
Петербург]
