С третьего по пятый живут приезжие,
На шестом – пара, которая всё время ссорится,
На двадцать втором – одинокая женщина, которая редко выходит,
На девятнадцатый как не посмотришь в окна – гардины всё вешают,
С десятого звуки, будто там установлен дохё и неистово борются,
А на втором всегда тихо: вроде и жили когда-то, да, съехали, вроде.
Первый, восьмой и девятый занят под офисы,
На седьмом – общество защиты бездомных собак,
Двадцать первый всегда засыпан окурками и пустыми пакетами,
А на пятнадцатом – имущество подлежит конфискации или описи,
Но хозяева держатся так, будто им всё равно: “хотите, берите за так!”
Двенадцатый изрисован формулами: иксами, дробями, дельтами, бэтами...
Обитатели разные, но общее у них всех одно –
Несколько раз в день прямо в пролёте лестниц,
Удивительно, но дует ветер вверх и, немного попозже, вниз
И все жильцы выходят из квартир и новые и те, кто́ здесь давно
И тащат смотреть детей, зятей, внучатых племянников, троюродных крестниц
А ветер вибрирует: “ну же, ты не просто смотри, ты – коснись”
И потом все так и расходятся по делам,
На одиннадцатом жарят сегодня селёдку (как можно?),
На восемнадцатом свадьба и невеста в глаза смотрит своему уже мужу,
На двадцатом – живёт одинокий, говорит с кем-то там по ночам,
Тринадцатый занят старьёвщиком, распродающим наложным,
Но как только ветер в пролёте – все выходят к нему прямо наружу,
Дела откладывают, переносят встречи, оставляют заботы
И смотрят, как он вибрирует вниз и вверх между лестниц,
И бывает так, что кто-то, особенно смелый, заговорит с ним или коснётся,
И бывает так, что ветер ответит совсем не вопросительно: “Кто ты!”
И бывает так, что от его в резонанс дрожащей с чем-то в груди песней,
Кто-то (врядли в этом подъезде, но всё же!) от бесправия где-то проснётся...
Во всяком случае, так иногда кажется тем, кто наблюдает
Эти недолгие и нечастые случаи, после которых
На четырнадцатом продолжают нетрезво петь под гитару,
На двадцать четвёртом полный компульсии дрель никак не замолкает,
На семнадцатом пахнет так, будто там селитру делают или порох,
А двадцать третий принадлежит, говорят, то ли швейцарцу, то ли швейцару.
Но однажды ветер больше не стал возвращаться,
Иногда выходили жильцы посмотреть, нет ли его, может устал?...
И заходили обратно ни с чем, продолжали дела как-то рассеяно,
Всё больше вспоминая, как было видеть его, и, иногда, прикасаться,
А ветра не было больше и, через дни дом осыпаться стал,
Через недели – трескаться и проседать, будто ему так велено.
И все, понемногу, собрали необходимые вещи,
(Старъёвщик больше всех беспокоился, но пришлось смириться)
И, попрощавшись с домом, отправились на поиски нового –
Попрочнее, получше, поуютней, почище, покрепче,
С новым ветром внутри и без скорой необратимости – с ним развалиться,
Надёжного, вобщем. Надёжность – вот что действительно здорово.
И дом падал. В пыли. В обломках стальной арматуры.
В бетонных надломах, в гипсокартонных занозах,
Ветер ушёл, говорят, ни в одном доме он – не навечно.
Дом падал. Падал с изящностью шахматной битой фигуры,
Застывая на несколько вечностей в одновременно всех позах
падающего. Точно также как и когда-то стоял – Безупречно.
И никто не вспомнил, что на шестнадцатом этаже
Жила странная женщина, лет под сорок или около
Она говорила всем: “Это дыхание. Вдох и выдох, а мы –
только чёрные буквы, совсем не в которых сюжет:
Сокол – в небе, но небо сделано же не только из сокола!”
Кто-то смеялся, кто-то желал ей утешится, кто-то – тюрьмы…
Но никто не заметил её среди покидающих дом.
Не собирала она и вещей, когда стены трещали,
И вспомнили о ней, кажется, так, будто она и не была им знакома,
Разбираться же нужно в полном, чего рыться в пустом?
А холм – цвета асбеста, смешанного с кисло-тёрпким, свежим ткемали.
И вдох. И выдох. Но уже совсем не для этого дома.
