Песни о главном

Что ж ты, ворон, вьёшься над фронтиром,

и запев опять похож на стон?

Не найти в сегодняшних квартирах

во всю стену карт одной шестой

и тем паче атласа империй,

где и финн, и русский, и казах.

У империи щипали перья,

а потом ― что можно и нельзя.

Было всё: и стройки, и остроги.

Выли волком: ляг да помирай

на войне, когда у нас до Волги

полыхал один передний край.

Много лет спустя по мирной жизни

прокатился вдруг императив:

за бока кусали и отгрызли,

сколько каждый хапнул унести

на парады суверенитетов,

не оставив ни тебе, ни мне

всех краёв, добытых прапрадеда-

ми ― до самых дальних ебеней.

Знают зубры Беловежской Пущи,

кто бумаги крысил под сукно,

кто стал кушать более и лучше,

кто давно уже в краю ином

и кому приказ смотреть на запад,

а кому ― в другую сторону.

Нарезают нам по карте лапоть ―

только ноги впору протянуть ―

чтоб с овчинку показалось небо.

Нам желают страстно, всей душой

смерти (разумеется, мгновенной)

и беды (пиздец какой большой).

На развалинах эсесесера

стало неудобно говорить

про погромы и резню в Бендерах,

поминать Баку и Сумгаит,

бередить затянутые раны.

И для всех мы ходим во врагах:

слишком севера у нас бескрайни,

слишком неприступны берега.

Похуй. Улыбаемся и машем.

А в небратьях злобы до краёв:

вот бы ваше, Раша, сделать нашим.

Вот и налетает вороньё,

всё тесней сдвигаются кордоны,

всё скрипят извилины в мозгу:

дай одним ― от Сяна и до Дона,

а другим ― сибирскую тайгу.

А скажи-ка, дядя, ведь недаром

кто в Москве на митингах орал,

едет раскачать протест в Хабаровск,

а потом, глядишь, и на Урал?

Лёжа в люльке, мы не выбираем

мать с отцом, родную землю, речь.

Ну а после ― чья-то хата с краю,

а кому-то общее беречь:

не за власть, за герб и даже знамя,

не за то, чтоб жили как в раю…

Широка страна ещё. Но знаю,

что стоять придётся на краю.