Тьма прядет неустанно своё волокно. Каждый тающий отсвет зову я бесценным. В беспокойную ночь под холодным окном вырастает, печали не помня, люцерна. Будет ветер чужой, как раненье, сквозным, станет песней ночной, неутешною дрожью, и устало вздохнут опалённые сны в молчаливой тревоге бездонных прихожих. Там, где дремлет пальто, утопая в слезах не вчерашних дождей, а того, что случится, половицы застонут на все голоса, заклюют подоконник слепые синицы.
Только в воздухе – соль потаенных морей, я ночами не сплю и всё слушаю вереск, что цветет в изголовье постели моей и лепечет земную, счастливую ересь. Ночь шумит, как волна, и встает на дыбы, будто конь без седла, и, понурая, бродит по окраинам туч, как трава, голубым, по испуганным астрам у дома напротив.
Где-то рушится мира истлевший остов, и усталое судно в безвестности тонет. Лишь мой мир приютился в пределах садов как сверчок, затерявшийся в детских ладонях. Ляжет город поверженный в тихой золе; как хрустальная ваза, луна разобьётся, но не выпить вовек никому на земле всю кристальную душу седого колодца. Подбирается ливень к бессонным домам и твердит о потопе, и некуда деться, но вода отступает, смиренна, нема, замерев у порога на подступах к сердцу.
