Шепчет тростник, изумрудом нездешним сияет трава на свету. Чиркнет поспешно крыло, чуть замрёт на лету – я продолжаю тонуть, опускаться в стоячий покой, нет, мне нетрудно вздохнуть, но не двинуть рукой. Что-то чужое проносится облачным росчерком в небе, можно восторженно жаждать: а я бы, а мне бы… боги, куда тебе мерить крыло для полёта, это работа, ты в этом вязком покое не близишься к ней ни на йоту, хватит, вставай, у других есть иные заботы, ты же сама для удобства придумала это болото.
Я на лугу, и вокруг не трясина, а травы, просто так мягко, на мягкость не ищут управы, мягкость – не тьма, не огонь, не чудовище и не отрава.
Кокон привычен, почти не стесняет движений, жаль, он не очень хорош, если взгляд в отраженье бросить случайно, и надо скрывать от прохожих. «Что же тебя так тревожит, видишь, я бабочка, только я в коконе тоже. Да, так спокойней, хоть крылья мои и прочней, чем твои; хватит, не злись, не мрачней, ерунды не твори. Кокон живой, не разрежь ни единую нить", – я так черства, раз хочу хоть чуть-чуть изменить, раз я хочу хоть немного раздвинуть, разрушить, кокон так хрупок, вложил в меня разум и душу. Он не желает принять то, что, пусть он просторный – но кокон, мол, «в настоящих совсем ни дверей не бывает, ни окон, там ты не выпустишь крыльев, там тщетны мольбы и вопросы; ты же – летай, но всегда со страховочным тросом».
Может, пора уже встать, мягко нить развязать, пусть с трудом – стать свободней?
Верно, пора.
Только это
потом.
Не сегодня.
