— Я вам сейчас покажу великих мастеров, — сказал Пётр Петрович.
Он взял с полки альбом.
— Попал я с фронта в Ленинград.
Нева во льду.
Метель метёт.
Блокада.
Иду я по Неве к Академии художеств.
Захожу в вестибюль.
Печурка.
Сидят люди, греются.
Худые, бледные лица.
Сидят, греются и молчат.
Я говорю:
Хочется мне повидать своего учителя Осьмеркина.
Я у него до войны учился.
Как бы мне повидать его?» Мне говорят:
Повидать его можно.
Только он недавно в Эрмитаж ушёл». —
Бросьте, — говорю, — тут шутки шутить, какой тут может быть Эрмитаж!
Кругом один голод и холод».
Мне спокойно говорят:
Он очень любит великих мастеров смотреть.
Вы его ещё догоните.
Он медленно ходит».
Догоняю его.
Еле-еле с палочкой идёт он по широкой набережной.
Снег вокруг метёт что есть силы.
И шарф его, помню, по ветру трепещет… Вгляделся он в меня и говорит:
Петечка, ты?
Очень рад, что я тебя встретил.
Мы сейчас с тобой великих мастеров пойдём смотреть…»
Пётр Петрович ходил из угла в угол.
Мы рассматривали альбом с великими мастерами.
Пётр Петрович говорил:
— Рембрандт!
Запомните это имя!
Эти руки старухи… целая жизнь человека в этих руках!.. такие руки мог написать только Рембрандт!..
Его автопортрет… Старик Рембрандт улыбается… прищурившись, смотрит на нас… Рембрандт стар.
Но он помнит те времена: толпится знать Амстердама в его мастерской, гогочут и возмущаются: не нравится им, как Рембрандт их изобразил!
Посмотрите на свои свиные рожи, — говорит им Рембрандт, — и вы увидите, что я прав!» Рембрандт видел их такими, какие они на самом деле.
Скандал!
Тычут в картину палками… Он не стал свою картину исправлять, не стал… Вот почему старик Рембрандт улыбается.
Хе-хе! — говорит он. — Не удалось вам меня провести…»
Делакруа!
Чистый цвет!
Романтика!..
Охота на льва»!
Дерущиеся лошади»!
Марокканская фантазия»! — несутся всадники на фоне гор… лодка в бушующем море… У этого человека было солнце в голове и буря в сердце!
Запомните это имя!
Рафаэль!..
Гениально!..
Линии поют… благородство, человечность, красота… Великие мастера!
Великое искусство!
Запомните их имена!..
Я понимаю, всё это слова… Тут просто словами не объяснишь… Кстати, сравните
Мадонну Сикстинскую» вот с этой, другого художника… и всё не то!
Не то всё!
Не то!
В том-то всё и дело… Хотя и тут всё правильно… всё нарисовано… Такие сравнения полезны… они вносят ясность.
Ведь всё относительно, а Рафаэль — вершина!
К вершине нужно стремиться!
Запомните это имя!
Тинторетто!
Удивительно!
Потрясающе!..
Когда Суриков был в Венеции, он там увидел холсты Тинторетто.
Я слышу свист мантий!» — воскликнул Суриков.
Высочайшее мастерство… Всё в холсте словно движется… Всё как будто просто… Кажется, вот возьмёшь кисть — и сам напишешь точно так же… до того всё кажется просто!
Не видишь труда… не думаешь о том, как это трудно… Написано сердцем, вот в чём дело!
И начинаешь верить, глядя на Тинторетто, что когда-нибудь сам возьмёшь и напишешь вот так, как захочешь… Гений не подавляет.
Не бьёт по башке, как это думают некоторые… Он вливает в тебя бодрость духа… Это удивительно!
Рублёв!
Запомните это имя!!!
Пётр Петрович говорил откуда-то из угла комнаты.
Будто он говорил сам себе.
Некоторые слова он выкрикивал, а некоторые говорил тихо.
Картины были замечательные, это верно.
Но я не видел, чтобы пели линии.
Не видел, чтобы в холсте у Тинторетто что-нибудь двигалось.
Не мог я понять, почему один Рембрандт мог написать такие руки!
Алька тоже не видел этого.
Хотя он повторял:
Да, да!» — словно он понимал всё.
А между тем, думал я, наверное, всё это есть там, в этих картинах.
И линии там, наверное, поют, и люди у Тинторетто движутся, и мантии свистят у Тинторетто… Всё это, наверное, есть там, раз Пётр Петрович видит это.
А я не вижу…
—
При жизни он не был известным… вот что любопытно… Очень любопытно… древнерусские даже фамилий своих не подписали на своих работах… Какое имеет значение в конце концов, кем эта работа сделана?..
Важно, что она сделана!..
. . . . . . . . .
—
Александр Иванов!
Запомните это имя!..
. . . . . . . . .
— Не этот кубик и квадрат!..
Пётр Петрович похлопал меня по плечу:
— Нужно соображать!
Он опять похлопал меня по плечу.
— Понятно? — спросил он.
— Понятно, — сказал я.
Я сказал это так тихо, что он, наверное, не слышал.
Когда мы с Алькой уходили, я вдруг вспомнил, что хотел спросить, что это за малые голландцы, которые оттачивали селёдочные головы…
Хотел спросить и не спросил.
