он под её руками смирел, сникал,
после осанки с гордостью вечных скал,
после рыка из рёбер, громче раскатов грома.
руки её
стали ему
домом.
сначала он всё рычал – "отпусти меня",
гнев читался во всех его острых линиях,
месть за силу его должна была расцвести,
он ей хрипел:
"отпусти меня,
отпусти"
сколько бы не просил, называла его по имени,
ласково подбиралась сквозь плоть к плотоядной истине,
тянула за нити боли, чтобы отмерить нежности,
и он тогда оседа́л, в этой шёлковой неизбежности.
каждая вена в нём раздувалась парусом,
сила кипела и клокотала яростью,
каждый ожог стал мощью невыносимою,
бывшая боль отныне цвела в нём силою,
капля за каплей боль напоила мальчика,
и сотворила ангела, дьяволу равнозначного;
мстителя белокожего, матерью заклеймённого,
но под её руками
хрупкого
и влюблённого.
и под её руками месть не являлась истиной,
истиной было то, что́ всё возможно выстоять,
что под её руками, Кевин, вдохнувший свежести,
боль посчитал свободой,
смерть –
невозможной нежностью.
