Когда они вошли, трактир невольно попритих.
Если входят полдюжины вооруженных мужчин, и видно, что вчера из леса, и в мешках у них что-то серьезное, и головами чуть ни до балок достают… тут поперхнешься хоть словом, хоть пивом.
Но настроены бродяги были мирно, никого не задев прошли к одному из дальних столов, уселись, скинув плащи и луки с колчанами, и стали спокойно ждать хозяина. Тишина зашуршала разговорами вполголоса, потом громче – и «Гарцующий Пони» привычно загудел раньше, чем хозяин подошел к столу этих верзил.
Кутню не хотелось идти к ним. У него ноги подкашивались, и от страха тошнота подступала к горлу. Он лучше всех знал, что они безопасны, и всё же он хотел сейчас оказаться где угодно, лишь бы не признаваться им в том, что, в сущности, его виной не было.
Но идти было надо.
Трактирщик подошел, сделал привычно приветливое выражение лица. Попытался сказать что-то… горло пересохло, язык не слушался.
– А вот и наш Медынь! – радостно сообщил на полтрактира один из бродяг. – Ну, дынь у тебя по этой холодрыге нет, а мед-то найдется?
– Найдется мед, – выдавил из себя улыбку Кутень.
– Позови своих, – сказал вместо приветствия широкоплечий, который у них был явно вожаком, – пусть заберут.
Он кивнул на объемистые мешки, сложенные в углу. Кутень понял, что там, как и в прошлый раз, копченая оленина. Много оленины. На настоящий пир хватит, если гульнуть.
И на целый месяц, если растягивать.
Сущее сокровище по нынешнему времени.
– Это за нашего красавца, – продолжал широкоплечий. – Где он, кстати? Что-то его не слышно.
Ну вот. Прямо сразу и спросил.
Кутень опустил голову и не ответил.
Бродяги требовательно посмотрели на него, вожак спросил за всех:
– Что случилось?
– Нет его, – выдавил из себя трактирщик.
– Ушел, что ли? – спросил один лесных, словно за соломинку цепляясь.
Кутень молча покачал головой.
Потом набрался духу и произнес это слово:
– Схоронили.
Лесные требовательно смотрели на него.
– В дожди было… – начал рассказывать трактирщик. – У меня народу застряло… густо. Он стал им петь, им нравится… ну и поднесли ему, конечно, и не одну… да и не две.
Он снова опустил голову.
Эти молчали. Только глядели на него так, как ни один бродяга бездомный смотреть не умеет.
– Ну и он, – в голосе Кутня были слезы: то ли жалел бедолагу-менестреля, то ли умолял пощадить его самого, – тогда решил спеть им… то, что вам пел.
– Т-так, – дернул углом рта широкоплечий.
– Вот-вот, – вздохнул трактирщик. – Ему кто-то и скажи: брось это нытье, парень, спой нам веселое. А он…
Вожак кивнул. Как ни мало он успел узнать Сулиона, последствия представил. Даже трезвым менестрель не мог разумно ответить на такое. А уж пьяным... н-да, понятно.
– …он закричал, что лучше петь дождю и ветру, чем им. Ну и выскочил.
– А ты куда смотрел?! – взвился один из лесных.
Вожак молча накрыл его руку своей. Дескать, не кипятись. Да и платили мы хозяину за еду и кров для Сулиона, а не за то, чтобы ему нянькой быть.
Да и какая нянька убережет от пьяной дури?
– У меня полный трактир народа был, – тихо ответил Кутень. – И слуги все с ног сбивались. Я думал: ну, побегает, поостынет. Замерзнет – вернется. Он и вернулся… совсем ночью уже. Синий, зубы стучат. Я в ему кружку браги налил для согрева, и хлеб ему хреном как маслом намазал, чтобы, значит, его пробрало. Говорю: пока всё не съешь, выпить не дам. Он съел…
Кутень всхлипнул.
– Не помогло, – тихо сказал вожак.
Трактирщику почему-то вспомнился отец. Когда тебе лет пять, ты рассадил коленки и ревешь, а он говорит «Не боись, заживет». И веришь – заживет. И уже не так больно.
– Нет, – кивнул хозяин. – Он назавтра в жар, я Ноба за травником погнал, тот всякое-разное с ним делал…
– Понятно.
– Вот… – хозяин выдохнул и застыл, виновато опустив руки.
– Так брага у тебя есть? – спросил вожак. – Пусть несут. И да, мясо забери. Мало ли кого накормить им понадобится. Припрячь на черный день.
Трактирщик Медынь сейчас думал о не том, что этот странный верзила дал ему возможность быть добрым не в ущерб себе, и уж конечно он и в мыслях не держал продать эту роскошную оленину постояльцам, как только бродяги уйдут в свой лес. Нет, ему было сейчас не до честных или бесчестных выгод.
Он спросил:
– Он придет? Черный день?
– А ты что, не видишь, что вокруг творится? – вздохнул в ответ Арассуил.
…Сулиона к нему принесло года два назад. Пришел со здешним обозом, из тех, что везут с севера мед, орехи, грибы, мехов сколько получится (а если получится много, то это ж просто золотой путь, слов нет!), а из Тарбада – всякие гондорские штучки, от которых пользы, конечно, мало, зато много гордости, а то еще узорочье от соломенноголовых, хоть шитое, хоть литое… купишь такую брошь и полгода на нее смотри, разгадывая, где у какого зверя нога кончается и хвост начинается, да и как назвать того зайца с крыльями…
Вот, значит, такой бесполезной, но занятной диковинкой и оказался в том обозе Сулион. Арфа у него была – загляденье, и не тем, что узорная, а просто… ну вот слов не найти, как если на красивую женщину смотришь, и глаз не оторвать, а спроси тебя кто, чем она хороша, ты стоишь столбом и кроме «Ну, такая…» ничего и не выдавишь из себя.
Хороша была арфа, и нежен был Сулион с ней больше, чем иной с невестой, и берег ее… и если заполночь, когда все уж разойдутся, принимался он с ней разговаривать, и не пел даже, давал ей выговориться, то это уж все до последнего поваренка дела оставят, не моги брякнуть кружкой, стулом по полу потащить, а того, кто вздумает греметь грязной посудой в корыте, свои ж порубят на жаркое. Молча, взглядами. Все попрячутся, чтобы менестрелю на глаза не попасться, не спугнуть их с арфой любовные разговоры…
Чудной он был, да.
Когда пришел, стал всякое странное спрашивать: про потомков древних королей, про какой-то город к северу от Брыля… за «потомков» его сразу на смех подняли, а про город посудачили и сообразили, что ведь есть Мертвяк к северу, и кто-то туда даже забредал от дури, и нет там ничего, кроме каменных домов без крыш да воронья, что граем кого хошь отпугнет, уж больно его там много. Словно это воронье и выклевало глаза-окна городу. Как есть – Мертвяк.
Сулион расшумелся, покричал всякие глупости… над ним даже смеяться не стали, уйдет еще, а то ведь – развлечение редкое. Ну а потом – голод не тетка, пирожка не поднесет. Сам-то он, видно, сказок про Север наслушался, за сказками сюда и пришел, а кошелек тощий, а там уже осень на носу, дороги не те, обозов нет, домой не вернуться. Короче, остался. В трактире ему с арфой и на кусок заработать недолго, и на кружечку, а это дело любил он, даром что молод. Только вот Медынь старался послеживать, чтобы лишнего в него не влить, потому как с пьяных глаз он опять начнет нести, что Мертвяк – он вовсе даже Форност, а они тут все… в общем, нехорошие люди. Ну зачем доброму люду вечер портить?
Поэтому выучил Кутень: аккуратно надо с ним. Тогда он веселое споет, так что все и подпевают, и хлопают, и кружками по столу стучат, и парочку даже разгрохали от избытка радости. Знал он свое дело хорошо, что ни говори.
Так перебедовал Сулион зиму, весну. Как дороги просохли – опять задурил, и нет ведь, чтобы домой захотеть, так его снова в глушь тянет. Насилу отговорили.
Ну, лето – время сытное для певца, в трактире яблоку негде упасть от купцов, пой не хочу, ешь досыта, а то ему еще и монетами заплатят, мог бы и скопить, не будь такой чудной. Понимать же надо: летний день год кормит, и хоть поговорка эта крестьянская, а вот такому певуну она тоже придется как родная…
Но дурной он был, счастья своего не понимал.
А осенью принесло сюда этих. Которые странные.
Арассуилу певец сразу не понравился. Как не понравился бы породистый роханский конь, впряженный в телегу купца… да и прошедший с обозами не одну сотню лиг, так что и гордость из него повыбилась, и стать не та, да и силы… нет, не те.
Что он делает в трактире?!
Дома не сидится, так иди в Гондор, по замкам лордов, найдешь того, кто тебя оставит… далеко до Гондора – иди в Эдорас, там примут, там хоть и будут хлопать тем же разудалым песням, но – так, да не так… Не по тебе «Пони», парень.
Дунаданы переглядывались, слушая сквозь гул веселья то, как искусно играет менестрель, купцы не оценят, им лишь бы в ритм стучать – и стучат ведь в такт, и попадают точно, ни один не собьется, и никто не думает, что это мастерство музыканта держит их, что люди для него как еще один инструмент, с которым он управляется ничуть не хуже, чем с арфой.
Переглядывались и хмурились.
Веселье купцов попригасло, дело было позднее.
На столе заблестели монеты – слушатели отблагодарили певца и стали расходиться. Трактирный слуга поставил перед уставшим Сулионом кружку эля… то ли всё на сегодня, то ли еще что ночью петь станет.
Широкоплечий охотник пересел к певцу поближе.
Тот покачал головой:
– Устал я. Спать хочу.
– Еще бы не устать, – кивнул северянин. – Такую ораву веселить.
Незнакомец вроде и не сказал ничего, а только юношу ожег стыд, будто его отругали. Безжалостно.
Он вскинул глаза.
Обычный, в общем, северянин. Ну, высокий, на полголовы поболее его будет. Зато в плечах шире вдвое… ладно, не вдвое, но изрядно. Руки – смотреть на такие страшно: свернет шею и не поморщится. Зверь лесной… встретится ему медведь – так медведя жалко. Седатый, лицо в морщинах, но назвать стариком язык не повернется.
Но страшным он не был. Глаза ясные такие, лицо спокойное, и хоть сейчас он смотрел строже, чем отец даже в самую сильную ссору, но спорить с ним как-то не получалось.
– Ты кто? – неожиданно спросил менестрель.
– Называй меня Бердиром.
– А я Сулион, – он сглотнул. Любому будет не по себе, когда рядом такой… царь лесной.
Вот все сказки о медведе сразу и вспомнишь.
– Из Тарбада? – зверюга кивнул на арфу. – Не мастер ли Л* делал? дом у Лебяжьей запруды?
– Ты его знаешь?!
– Я много что знаю, – вздохнул северянин. – И знаю, что тебе здесь не место.
– А где мне место?! – Сулион с места в карьер помчался по любимой дорожке. – В Тарбаде, чтобы петь для купцов, которым только бы набить кошель и живот?!
– Здесь ты для кого поешь? – с негромким укором спросил его лесной воин.
Но сказать о Гондоре Арассуил не успел.
– Да что вы знаете об этой земле?! – Сулион бушевал уже ураганом. – Как вы посмели забыть всё о ней?! Скажи я вам про Арнор, вы же спросите, где это!
…охотники едва не подскочили. Встали со своих мест, обступили его.
Сулион, в хмелю и ярости, их не боялся. Что ему терять?! Эти медяки… что, серебро? да пусть забирают! его жизнь? да пропади она пропадом, эта собачья жизнь, лучше б ему и на свет не родиться! Что они знают о потерях?! он потерял самое дорогое, что было в его жизни! – свою мечту! А они… они Форност Мертвяком называют, вот сами они мертвяки и есть!
Охотники молчали.
Хором.
Оглушительным.
Их молчание заполняло зал, как вода в половодье поглощает и поймы, и низинные деревни, хозяйничая в погребах.
Для крика Сулиона просто не осталось места.
Он замолк.
Вокруг него плотно стояли люди, которых он в обычный день обошел бы по большой дуге. Они стояли и слушали его так, как никто и никогда.
– Спеть вам про Форност? – почти шепотом спросил менестрель.
– Спой, – сказал один из них, не снимавший капюшона.
Остальные молча кивнули.
Сулион запел, и тишина… стала утекать, как та вода. Сойдет половодье, воду где повычерпают, где сама в землю уйдет, и вот уже как и не было того буйства стихии, всё обыденно.
Сулион пел, и отважные герои представали перед Королем-Чародеем, чтобы бросить ему в глаза жестокую правду, а потом погибнуть, пронзенные мечом назгула, влюбленные, которых заточил Моргул, проводили последнюю ночь в темнице в объятиях, чтобы назавтра быть казненными, перед началом штурма Форноста менестрель пел для защитников в последний раз, а потом клал свою арфу в огонь, чтобы назавтра взять неподъемный для него меч… тишина сменялась просто посиделками заполночь, и чем яростнее пел Сулион, почти срываясь в крик и немилосердно терзая арфу, тем… ну как бы это сказать… вот хоббиты, из трактирных слуг, они – народ сообразительный, ступают бесшумно, кружечку поднесут мигом, а то и закусить, потому что сидят охотники тут долго, проголодаются по новой, а Сулион, если заведется, то как глухарь на току: ниччо не видит и не слышит, знай себе радуется всем этим ужасам, так что второй ужин гостям, конечно, не понадобится, не хоббиты же они, но вот блюдо пирогов будет совсем не лишним. И еще по пиву. Трудно Сулиона без пива слушать, особенно если с непривычки.
Только человек в капюшоне не притронулся к кружке.
Сулион устал снова, теперь уже окончательно.
Выхлебал пинту пива, а на пироги и не взглянул: сил не было на еду.
– И откуда ты все эти песни знаешь? – со вздохом спросил Бердир.
– Я сам их сложил! – с вызовом ответил юноша. Он видел, что слушатель не в восторге, и злился из остатков сил.
– Понятно, – снова вздохнул седатый.
Сулиону часто ругали его песни, но никогда – так. Надо было защищать себя, песни… защищать от небытия Форност… он последний страж Северной Твердыни!
– Скажешь, не так было?! – сил на крик не осталось, и огромная обида звучала громче иной ярости именно потому, что была тихой. – Ты не видел гибели Форноста, ты не знаешь!..
– Да, – кивнул Бердир, – гибели Форноста я не видел.
Зверюга. Лучше бы спорил.
– Ладно, парень, – примирительно сказал охотник. – Ты устал, иди спать. И спасибо тебе за сегодня. Правда: спасибо.
От его голоса потеплело, как зимой у камина сесть.
– Спасибо… – вдруг навернулись слезы, еще чуть – и разревешься, как мальчишка.
– Отдыхай, – повторил охотник. – И вот еще что. Денег мы тебе не дадим, выпивку тем паче. Но я поговорю с Медынем. За нами не пропадет, не бойся.
– Вы еще придете?!
Гори она огнем, плата за сегодня! Они понимают его! Ругают, но понимают! Пусть хоть совсем гадостей наговорят, но ведь слушают же! Эти песни!!
– Придем, Сулион. Даю слово.
Они пришли довольно скоро. Принесли копченой оленины, много. «Чтобы он ел досыта, – сказал этот двуногий медведь Медыню. – На выпивку себе пусть зарабатывает, дурная голова, но кормить ты его будешь как родного. Понял? Не остатками, а горячим». Трактирщику оставалось лишь вякнуть что-то согласное – и да, весь год он будет исполнять этот приказ. Оленина, конечно, стоила больше, чем Сулион был способен съесть… но дело не в цене, совсем не в цене.
Но это потом.
А тогда…
– Вы! Вы пришли! Я хочу вам спеть! – бросился Сулион к ним чуть ни с порога. – Я думал, почему вам не понравилось, я многое переделал… и у меня есть новая! Вы должны ее услышать!
Ну вот что с такого взять… Птенец. Слёток неразумный. Просто хоть засунь за пазуху и утащи в леса.
Может, и вправду поумнеет там?
…а может, и не выживет. То есть умереть-то не умрет, а каково ему будет жить там, где тебя никто ни за какие песни не накормит, где будь ты десять раз арфист, а – взял топор, или лопату для торфа… или лук. Умеет он из лука стрелять? – нет же, и учить поздно.
Одна мечта у него разбилась.
Попади он в воплощенную, узнай он настоящих потомков древних королей… нет, не надо ему такого. У Кутня сытно, тепло, пьяно при гостях… сможет он напиваться в своей ожившей легенде?
…вот и незачем ему в леса.
Сулион в тот вечер играл вполсилы, так что веселье едва теплилось и скоро народ разошелся, оставив на столе сколько-то медяков и даже не поднеся певцу кружку на прощание.
Он был только рад, а о выпивке, похоже, и вовсе забыл.
Подстроил арфу – придирчивее, чем когда-либо в жизни.
И начал.
Песни были те же.
Может, он там и заменил пару строк или даже целый куплет, ему виднее. Дунаданы не заметили.
Только это было неважно.
Он пел иначе.
Это он сейчас оставался в обреченном Форносте, потому что умереть с родиной было лучше, чем спастись бродягой без роду. Это он сейчас бросал в лицо Моргулу яростные слова. Это он сейчас мог дать своей любимой, такой же отчаянно верной Артедайну, последний дар: дар стойкости… потому что ей было очень страшно. Но она держалась и не подавала виду.
И неважно, что все события выдуманы.
Где-то в темном углу Кутень и челядь сидели мышками. Хоббиты всхлипывали иногда, но тихонечко: не помешать бы, – и размазывали слезы по щекам.
Арассуил только раз глянул в их сторону, сверкнув глазами, Кутень сразу понял, сам сбегал налить в кружку такого крепкого, что у него только было, потому что прав Медведь: Сулиону сейчас надо, сил никаких не хватит иначе вот так, из самой глубины сердца… менестрель проглотил брагу как воду и не заметил.
Он не умел сражаться, он никогда не держал меча в руках, но если надо умереть за Артедайн, он умрет – может быть, успеет убить кого-то из ангмарцев, а может просто – закроет собой тех защитников, что лучше его.
И пусть это только песня.
Больше, чем только песня.
Человек в капюшоне снял плащ, и Сулион не изумился, увидев непривычно тонкие черты лица, высокие скулы и взгляд, какого не бывает у людей. Менестрель сейчас был в прошлом – и прошлое смотрело на него.
– Да, – сказал Хэлгон. – Я был там. В Форносте.
Сулион кивнул.
– В твоих песнях всё правда, – эльф смотрел ему в глаза. – До последнего слова.
Кто-то из хоббитов не выдержал и заплакал навзрыд.
* * *
…«Гарцующий Пони» шумел. Сулиона нет.
Схоронили.
Дунаданы пили молча.
Думалось о том, что орки год от года становятся всё злее, что им не сидится в горах и вот похоже, что гонит их вниз не желание пограбить и не скудость горной охоты. Нет, у них приказ. Только отдан этот приказ не командиром.
Спрашивали Хэлгона. Нолдор отвечал осторожно: «Не знаю». Он уходил в Мглистые горы, но никаких следов возрождения Агнмарского королевства там не было. У орков свои подгорные владения, число их растет… но назгула не видно.
Смешная штука? Не видно бесплотного.
Это как посмотреть…
Кто, если не он, гонит орков вперед?
У орков нет причин нападать. Зато у него – хватает. Накопилось.
Семь веков дунаданы стоят щитом Эриадора. Сколько волн отбили? При Арагласе, потом при Арахаде Первом… при нем не отбивались, при нем сами нападали, и кто знает, сколько десятилетий затишья выиграли.
Зато сейчас с ног собьешься, перехватывая шайки… мелкие, много… идут и идут. Пока десяток из дюжины отрядов выследишь и перестреляешь, два оставшихся – н-да, к еще дымящимся угольям одинокой фермы как раз и выйдешь. И кости в костре еще теплые. И не только овечьи.
Стоишь у такого костра – ведь ты не трус, не чужими руками воюешь, не медлительный, не… а от совести не спрятаться.
Не успел. Не уберег.
Выскажешь всё это Хэлгону, наорешь на него, будто эльф в чем виноват, а он скажет: «Моргул поумнел. Раньше слал большие отряды. Теперь мелкие».
Крупной сетью пескарей не наловишь, это да.
Вот и Моргул – не ловит крупной сетью.
Что дунаданы Арнора живы – знает. Если есть у него хоть какие шпионы в Гондоре – то может знать и про род Элендила, Гондор про это говорит, пусть и негромко, и не то, чтобы всерьез, но когда на них то Умбар, то Харад, то кочевники из-за Андуина опять налетят, то и распоследняя старуха заголосит: «Вот вернулся бы Король!»
И того не знают, что им Король нужен с армией не хуже гондорской, а без нее… что может он сделать один?
А на Севере творится такое, что стоит Умбара с Харадом. Вместе взятых.
Знает про них Моргул?
Знает.
Но искать их не будет. Он бесплотный, а не безголовый. Он будет гнать и гнать сюда орков – до тех пор, пока не убедится: заслона к востоку от Брыля больше нет.
– А что с арфой Сулиона? – спросил Бердир Кутня, когда в зале остались только дунаданы.
– Висит, – виновато и почти жалобно ответил трактирщик.
– Можно?
Кутень шмыгнул носом и вскоре принес.
Арассуил осторожно огладил ее корпус – так прижмут к себе вдову друга, и стыд тому, кто подумает об этих объятьях дурное, – и стал настраивать. В юности, в Ривенделле, он с удовольствием учился игре на арфе, только вот эльфийские инструменты были ему… не то что не по рукам, они были ему не по душе, слишком про другое они пели. И как-то ему привезли в подарок арфу как раз от мастера Л*… да. Тогда они и заговорили на два голоса. На всю жизнь наигрался юный принц. А уезжая – оставил арфу. Сказал: не до нее мне будет, а ее беречь и любить надо, незачем губить в пещерах. Пусть на ней играют другие, им польза, ей радость.
Не забыть ему последнюю ночь, когда пел до света, а утром поставил арфу, сам поклонился владыке Элронду, поблагодарил за всё и ушел. Тогда уже очень неспокойно было, хотя с нынешним временем, конечно, не сравнить.
У иных дунаданов были арфы попроще, Арассуил иногда брал. Мастерство с прежним, конечно, сравнивать было нечего, но осталось многое. Пальцы помнили, сердце помнило…
Сейчас он бережно говорил с арфой Сулиона и понимал, как много он утратил. Ему никогда не сыграть, как бедолага-менестрель… мастер был, что и говорить.
А потом пальцы стали сами собой подбирать один мотив… дунаданы забыли про кружки, распрямились, откликнувшись чутче арфы. Но Арассуил положил ладонь на струны, заставляя арфу петь не звуком – призвуком.
Эту песню никогда не пели под инструмент. Отчасти потому, что редко, очень редко бывало, чтобы арфа оказывалась там, где ее надо спеть. А еще потому что… ну вот такое – один на один. Даже если вас много поет – всё равно: один на один. Каждый.
Спой мне, ветер, об утратах – о давнишних и недавних,
Спой мне, ветер, о разлуках, что, быть может, навсегда
Спой мне, ветер, о дорогах – о далеких и недальних,
Где в засаде нож готовит наша новая беда.
Ветер над бескрайним и безжалостным Пустоземьем…
Спой мне, ветер, о дорогах – о далеких и недальних,
Где в засаде нож готовит наша новая беда.
Ее пели, когда приходило известие о смерти. Не на похоронах, нет.
А вот когда хоронить нечего.
Когда ясно: не вернется.
Или – когда узнал: не вернулся.
Спой мне, ветер, о могилах – и о чтимых, и забытых,
Спой о тех, кому, быть может, не достанется могил
Спой мне, ветер, о сраженьях – мелких схватках, страшных битвах,
Ты их знаешь, ты их видел, ты повсюду с нами был.
И не понять ту жизнь, которую они ведут, не понять, что их держит в глуши и почему им не уйти на безопасный юг…
Спой мне, ветер, о сраженьях – мелких стычках, страшных битвах,
Ты их знаешь, ты их видел, ты повсюду с нами был.
Вести идут медленно, твой друг мог погибнуть или просто умереть своей смертью, а ты рыщешь с отрядом за орками, а другие, кого встречаешь, те не знали о нем… лишний год, другой он для тебя жив.
И вот спроси – легче ли от этого? или больнее?
Спой мне, ветер, о погибших – о друзьях и о безвестных
Спой мне, ветер, об ушедших – в тьме веков и в крови дня
Спой, ведь в Пустошах опасно раздаваться прочим песням,
Спой про нас, живых и мертвых. Спой мне, ветер, про меня.
Значит, Сулион нашел тех, кого искал. Нашел – и не понял этого.
Спой, ведь в Пустошах опасно раздаваться прочим песням,
Спой про нас, живых и мертвых. Спой мне, ветер, про меня.
Дунаданы тихо пели, эхом откликалась им овдовевшая арфа Сулиона, и Медынь думал о холодных и жестоких землях, где живут эти странные люди, и хотя он по-прежнему знал о них чуть больше, чем ничего, но на любого из них, даже самого молодого, ему хотелось смотреть как сыну на отца: с безоглядной верой в то, что защитит и спасет, какая бы беда ни стряслась.
