Мне было тогда лет пять или шесть.
Мы жили в деревне.
Однажды мама пошла в лес за земляникой и взяла меня с собой.
Земляники в тот год уродилось очень много.
Она росла прямо за деревней, на старой лесной вырубке.
Как сейчас, помню я этот день, хотя с тех пор прошло более пятидесяти лет.
День был по-летнему солнечный, жаркий.
Но только мы подошли к лесу, вдруг набежала синяя тучка, и из неё посыпался частый крупный дождь.
А солнце всё продолжало светить.
Дождевые капли падали на землю, тяжело шлёпались о листья.
Они повисали на траве, на ветвях кустов и деревьев, и в каждой капле отражалось, играло солнце.
Не успели мы с мамой стать под дерево, как солнечный дождик уже кончился.
— Погляди-ка,
Юра, как красиво, — сказала мама, выходя из-под веток.
Я взглянул.
Через всё небо разноцветной дугой протянулась радуга.
Один её конец упирался в нашу деревню, а другой уходил далеко в заречные луга.
— Ух, здорово! — сказал я. — Прямо как мост.
Вот бы по нему пробежаться!
— Ты лучше по земле бегай, — засмеялась мама, и мы пошли в лес собирать землянику.
Мы бродили по полянам возле кочек и пней и всюду находили крупные спелые ягоды.
От нагретой солнцем земли после дождя шёл лёгкий пар.
В воздухе пахло цветами, мёдом и земляникой.
Потянешь носом этот чудесный запах — будто какой-то душистый, сладкий напиток глотнёшь.
А чтобы это ещё больше походило на правду, я срывал землянику и клал её не в корзиночку, а прямо в рот.
Я бегал по кустам, стряхивая с них последние дождевые капли.
Мама бродила тут же неподалёку, и поэтому мне было вовсе не страшно заблудиться в лесу.
Большая жёлтая бабочка пролетела над полянкой.
Я схватил с головы кепку и помчался за ней.
Но бабочка то спускалась к самой траве, то поднималась вверх.
Я гонялся, гонялся за ней, да так и не поймал — улетела куда-то в лес.
Совсем запыхавшись, я остановился и огляделся кругом.
А где же мама?» Её нигде не было видно.
— Ау! — закричал я, как, бывало, кричал возле дома, играя в прятки.
И вдруг откуда-то издали, из глубины леса, послышалось ответное:
Ау!»
Я даже вздрогнул.
Неужели я так далеко убежал от мамы?
Где она?
Как же её найти?
Весь лес, прежде такой весёлый, теперь показался мне таинственным, страшным.
— Мама!..
Мама!.. — что было сил завопил я, уже готовый расплакаться.
А-ма-ма-ма-ма-а-а-а!» — будто передразнил меня кто-то вдали.
И в ту же секунду из-за соседних кустов выбежала мама.
— Что ты кричишь?
Что случилось? — испуганно спросила она.
— Я думал, ты далеко! — сразу успокоившись, ответил я. — Там в лесу кто-то дразнится.
— Кто дразнится? — не поняла мама.
— Не знаю.
Я кричу — и он тоже.
Вот послушай! — И я опять, но уже храбро крикнул: — Ау!
Ау!
Ау!
Ау!
Ау!» — отозвалось из лесной дали.
— Да ведь это эхо! — сказала мама.
— Эхо?
А что оно там делает?
— Ничего не делает.
Твой же голос отдаётся в лесу, а тебе кажется, что кто-то тебе отвечает.
Я недоверчиво слушал маму:
Как же это так?
Мой же голос — и мне отвечает, да ещё когда я уже сам молчу!»
Я опять попробовал крикнуть:
— Иди сюда!
Сюда-а-а-а!» — откликнулось в лесу.
— Мама, а может, там всё-таки кто-нибудь дразнится? — нерешительно спросил я. — Пойдём-ка посмотрим.
— Вот глупый какой! — засмеялась мама. — Ну пойдём, если хочешь, только никого мы с тобой не найдём.
Я взял маму на всякий случай за руку:
Кто его знает, что это за эхо!», и мы пошли по дорожке в глубь леса.
Изредка я покрикивал:
— Ты здесь?
Зде-е-е-сь!» — отвечало впереди.
Мы перебрались через лесной овраг и вышли в светлый берёзовый лесок.
Тут было совсем не страшно.
Я отпустил мамину руку и побежал вперёд.
И вдруг я увидел «эхо».
Оно сидело на пеньке спиной ко мне.
Всё серое, в серой лохматой шапке, как леший с картинки из сказок.
Я вскрикнул и бросился назад к маме:
— Мама, мама, вон эхо на пеньке сидит!
— Что ты всё глупости говоришь! — рассердилась мама.
Она взяла меня за руку и храбро пошла вперёд.
— А оно нас не тронет? — спрашивал я.
— Не дури, пожалуйста, — ответила мама.
Мы вышли на полянку.
— Вон, вон! — зашептал я.
— Да это же дедушка Кузьма коров пасёт!
Услышав мамин голос, «эхо» обернулось, и я увидел знакомую белую бороду, усы и брови, тоже белые, как из ваты, будто их нарочно приклеили к загорелому, сморщенному, как печёное яблоко, лицу.
— Дедушка, а я думал, ты — эхо! — закричал я, подбегая к старику.
— Эхо? — удивился тот, опуская деревянную дудочку — жалейку, которую он выстругивал ножом. — Эхо — это, милый, не человек.
Это лесной голос.
— Как «лесной голос»? — не понял я.
— А так.
Ты крикнешь в лесу, а он тебе и откликнется.
Каждое деревце, каждый кустик отзвук даёт.
Вот послушай, как мы с ними переговариваемся.
Дед поднял свою дудочку — жалейку — и заиграл нежно, протяжно.
Он играл, словно напевал какую-то грустную песенку.
А где-то далеко-далеко в лесу ему вторил другой такой же голос.
Подошла мама и села на соседний пенёк.
Дедушка кончил играть, и эхо тоже кончило.
— Вот, сынок, слыхал теперь, как я с лесом перекликаюсь? — сказал старик. — Эхо — это самая душа леса.
Что птица свистнет, что зверь закричит — всё тебе передаст, ничего не скроет.
А ты ходи по лесу да слушай его.
Оно тебе всю лесную тайну откроет.
Так я тогда и не понял, что же такое эхо.
Но зато на всю жизнь полюбил его, полюбил, как таинственный голос леса, как песню жалейки, как старую детскую сказку.
И теперь, через много-много лет, только услышу эхо в лесу — сразу вспоминается мне: солнечный день, берёзы, полянка и посреди неё на старом пне что-то лохматое, серое.
Может, это наш деревенский пастух сидит, а может, и не пастух, а сказочный дедушка-леший.
Сидит он на пеньке, строгает кленовую дудочку — жалейку.
А потом будет играть на ней в тихий вечерний час, когда засыпают деревья, трава и цветы и медленно из-за леса выбирается рогатый месяц и наступает летняя ночь.
