Где-то за облетевшим садом, за разбитыми беседками,
За маслобойкой, сожжённой дотла бывшими соседками,
Вбилось в скулы, в косы, в оголённый живот:
«Не имей своего, не имей своего, не имей своего!»
И понеслось к дочерям и внучкам от сошедшей с ума праматери,
Въелось, вгрызлось, обернулось родовыми печатями.
От бывшей богатой жены да завидной невесты:
«За своё платят болью. Не имей своего места!»
«Ни тебе не нужно, ни детям твоим!»
Судьба теперь засчитывает разве что троих.
Трое – уже какое-то обоснование
Для глубин семейного самосознания.
И крутятся прабабка, бабушки и тётки,
Крутится мама – все бездомные сиротки.
Жилищный вопрос бьёт умело под дых.
Я смотрю на них, я смотрю на них:
Скрученное заморозками родовое древо,
Веточки-листики, выращенные неумело.
Плачу по всем, кто мыкался по лачугам,
Обнимаю мысленно, грозясь судьбе-сволочуге.
Я поднимаю голову, кулак и родовое знамя,
Я поднимаю всех, рождённых мной, и всех, стоящих за нами.
Печатаю заново, набело, перебиваю буквы протеста:
«Нас теперь много. Нам нужно своё место!»
