Ты пишешь триптихом "Ich liebe dich",
"Je t'aime" и еще что-нибудь на рунном,
ты пишешь, наконец, и этот стих,
ведь надо как-то заклинать Фортуну,
чтоб сжалилась и выдала в аванс
нюансов, междустрочных и межзвучных,
когда смирить не хочет perturbance,
а хочет дальше гнуть, ломать и мучить.
Ты пишешь "триптих", остается – "тих",
все остальное кануло в цензуру,
тонзуру на макушки трех ткачих,
которые не молоды, не дуры,
с которыми бы ссориться не след,
а то ведь, знаешь, всякое бывает:
тобой завяжут чей-нибудь обед –
молись еще, чтоб жизнь кончалась раем.
Ты пишешь: "Три – письмо и три письма",
и трешь их непрочтенными с рассветом,
умноженными до "число им тьма".
Умножишь их на ноль и кинешь в Лету,
а в зиму их отлепишь ото льда
и вспомнишь – посмеешься только горько, –
как думалось, что "нет" прочнее "да",
как рукопись, горя, ложится горкой.
