Золотинки в траве и седая хмарь стекленеют в преддверии сна,
Дольний мир наделил меня черным днем, как вершины — свободой пронзать,
Горний мир — попытался оставить жить, как живут менестрели людей,
Провалился.
Меня создала печаль по украденной встарь красоте,
Индевеющим звездам, чей горький взгляд человеку не расшифровать,
По мечтам пилигримов, драконам, тьме — от безумия до колдовства.
С сотворения мира проделав путь, эхо все еще гаснет в горах,
Величайшая песнь из возможных быть так же близко, как близко вчера,
Я, сокрытый туманом от вражьих глаз, обращаю ладони вперед,
Пропуская сквозь пальцы живую соль валинорских священных ветров,
Вспоминая о том, чего нет еще и не будет века и века,
Выдыхая слова и горячий пар в никогда (или только пока).
Через пепельный свет караван не нас перейдет високосный хребет,
Белоснежный раскат не одной грозы унесет мои песни наверх,
Даровать искупленье дано не всем, и не всем же дано укорять.
…как прожилки на листьях погибших Древ, ослепительной всходит заря.
Голоса равнодушных расколются, обнажив многоцветие друз,
Разногласия давних противников отлетят в предрассветную мглу.
В мировые запреты и правила я вонзаю рефрен и клинок,
Материнская прялка и плуг отца сожалеют своей пустотой,
То, что было и то, чего не было, прекращается точно не в срок,
Потому что стоглавая истина рассказала мне перед костром —
На далеком безжизненном севере умирается легче, чем здесь,
Но до смерти так много болит и жжет, что я должен увидеть как есть —
Не затмение слез, не отчаянье, не кривые изломанных рук, не печать на лице,
Но торжественность
Возведет мою скорбь в абсолют.
