Посвящается Н-вой И. В.
Ты, вслед за другими одногруппниками, лениво вползаешь в небольшую аудиторию. Третий день учёбы. Кленовые листья яркими бабочками бьются в стёкла институтских окон. Солнце действует наглее и скользит по деревянным крышкам столов, выжигая на них не озвученное общее желание — свободы. В голове неотключаемым фоновым сопровождением шумит лес. Ну, у кого-то, быть может, и что-то другое. Всё это явно не способствует углублению в лингвистические дебри английского языка.
Задние ряды — любимое место всех студентов-мечтателей и просто не выспавшихся заклеены скотчем. Странность временно выключает разгульные мысли и возвращает в реальный мир. Ты замечаешь Её. И все тоже. Она смотрит — спокойно, чуть изучающе, из под небольших очков.
— Не удивляйтесь, друзья. Просто на моих лекциях все будут работать. В меру своих способностей, но все. Поэтому рассаживайтесь поближе. — абсолютно ровный, как будто подвешенный в пространстве голос звучит интригующе и располагает к себе.
Сентябрь солнечными бликами волн вливается в октябрь. Ты погружаешься в неведомые глубины модальностей глаголов, плутаешь изумрудными джунглями времён Past и Present — вживаешься в язык. Собираешь его несущие нити и связываешь со своими – внутренними. Ты ощущаешь себя экспериментатором, которому посчастливилось попасть в лучшую лабораторию мира. Тем, кому поверили и доверили уникальные реактивы звука. Ты вживляешь в ткань себя витиеватые узоры букв и с замиранием сердца ждёшь результата.
Её имя переводится как «мир» — и она становится этим миром. Миром туманной неведомой Англии, миром чего-то зыбко-таинственного, хранящегося в заплесневелых стенах старинных замков. Миром в значении необъятность. Миром в значении тишины. Ни то, ни другое не подчиняется математическим законам жизни. Любой может стать миром для кого-то. Любой может перестать быть вообще. Ключевое слово — быть. Не наличествовать на земной поверхности, а быть.
Отхрустевший рождественскими морозами свежевыпеченный хлебец-январь промокает и суетливые воробьи жадно выхватывают остатки вспухшего крошева из февральских луж. Ты приходишь к ней, когда всё рухнуло и она рисует тебе лошадку. Не смеётся над тобой. Так странно, не правда ли? Лошадка – несколько неопределённых линий на листе.
— Ты видишь, как я издеваюсь над бедным животным? В твоей жизни всё не так-то плохо, как кажется. — чеховская философия, озвученная ею, ещё долго звучит во внутреннем встроенном в твой мозг плейере. А, лошадка? Лошадку она выбросила. Тебе остаётся только хранить запомнившиеся карандашные линии. Но от времени грифель неизбежно стирается. Ты обнаруживаешь в себе любовь к вангоговским полотнам и в трудные минуты подолгу глядишь на изгибы их линий. Они очерчивают профиль лошадки. Так тебе кажется.
Ты ждёшь её под лестницей и даришь цветы. Просто за всё. За то, что она «была». В отличие от многих. Да, ты уходишь из этого института потому что всё там – не твоё. И все последние дни с её стола доносится аромат хризантем. Запах многое значит для памяти. Она не пользуется духами. Или они просто не ощущаются. Теперь она навечно — хризантемовая.
В мае до боли хочется жить, но порой он супится свинцовыми тучами — пугает концом не начавшегося лета. Ты уже знаешь о её любви к песням Цоя и сюитам Грига — она включала их во время маленьких перерывов на лекциях. А ещё узнаёшь, что у неё рак головного мозга. Не от неё, конечно. Ты бегаешь по всему правому корпусу, чтобы попрощаться с ней перед уходом. У неё закончились пары. И ты для тех стен – закончился. Весеннее солнце старательно выжигало обои, но лепестки хризантем упорно отражали его. Так и остались они – впечатанными в стену, твоей тенью.
Ты поступаешь в другой вуз. В новой преподавательнице языка ищешь туманы, но упираешься в тонированное стекло шоколадных глаз. Февралями ты ловишь солнце в ладони, наполняешь лабораторные колбочки небом, а по ночам собираешь гербарии из светлячков. Тебе уже не бывает плохо, но от счастья ещё сильнее хочется увидеть её — попросить лошадку. И, да, сказать, что у тебя, наконец-то, твёрдые восемьдесят процентов по английскому. Ты пишешь её студентам и узнаёшь — больше не работает. Где она? Никто не знает.
Она утверждала, что у тебя есть будущее — оно стало настоящим. Она произносила гамлетовское to be не театрально-пафосно, а тихо приглушённо, отчего оно становилось похожим на туман — и таким же вечным. Ты накрепко привинчиваешь к себе все аспектные формы времени Future и выгравировываешь на них изгибы хризантем в тумане. Вся композиция становится подобием полотен импрессионистов и смотрит лошадиным глазом. По-есенински. Она любила стихи.
Ты думаешь о туманах, парусах и пиратах, который почему-то говорят хриплым голосом Высоцкого. Закрадывается мысль, что тому распутинскому мальчику повезло куда больше. Туманы сворачиваются в длинный свиток. Небо в колбочках превращается в чернила, а гербарий — в перья. Ты пишешь одно слово: «быть». Подумав, приписываешь ещё одно: «есть». Будущее умеет становится настоящим. Но «бывшее» никогда не станет прошедшим. Она «была». It was. А значит она – есть. There is a. Она – будет. Will be. Ты пишешь в пустоту. Бывшему. Ты пишешь туману. Настоящему. Ей.
