Крапива, конечно, не поддается, о чем она думала, взявшись прясть? Глядит младший брат, хмурый, однокрылый, на больше ненужной рубахи вязь: вот сеть заклинаний узором тонким, а вот пустота, где быть мог рукав. И как-то придется теперь смиряться и к этому заново привыкать.
Он смотрит на небо, и небо серо; лишь пятна мелькающих птичьих спин. И хочется верить, что нет проклятья, что это лишь сон, что он просто спит. Но братья смеются, руками машут, спасенные честно своей сестрой, и только его крыло прерывает родных рук веселый подвижный строй.
Спасеньем отрезанный от полета, он день за днем мучается в тоске. И думает: вот бы суметь исправить, но, если меняться, то как и с кем? Отдать свою боль и свое увечье кому-то из братьев? Иудой стать и, нежно держа ее лаской перьев, сестру предать все же огню костра?
Крапива, конечно, не поддается, она, пусть волшебная, но трава. На кладбище тихо, и он ложится в нее с головой, словно бы в кровать. Он смотрит на небо, и небо серо. Глазами следит птичьей стаи лет. И где-то в груди его страшно жжется. Крапива в ладони давно не жжет.
