Я начну с оправданий. Я начну с извинений. Я начну как Захер Мазох.
Этот день был переливанием из ночи. Наша переписка, моё нервное перевозбуждение. Написал читатель. Ему нравятся тексты. О каком ночном покое могла идти речь?
На голову свалилось еще и решающее событие с учебной жизни. Как, как танцевал тогда и бегал судорожно из комнаты и на кухню, так и отправился без намека на завтрак. Собрался, умыл свое тело, предоставил себе легкого красивого юношу в зеркале, но несколько надрывного и сумасшедшего. И было страшно, конечно было страшно. Кто же такой писатель, его вид, манеры, ходьба в юности?
Высокий, хрупкий, с редкой аристократической красотой, но до миллиметра запущенной внешностью. Мужская стрижка, голая голова без шапки, детский теплых тонов шарф, закутанный в клубок на шее, извечная рубашка, расстегнутая длинная зимняя куртка. Ботинки добротные, но к концу дня всегда грязные. В ушах звучит музыка, в глазах вожделение жизни, а из другого измерения смотрит судьба страхом, страхом и щекотанием неизвестности. Садится в утренний автобус, смотрит глупо и постоянно на пассажиров, и готовится, он всегда к чему-то напряженно готовится, даже к отдыху. Приезжает во Львов, свой душевный дом, и наконец ощущается немного лучше.
Невроз и то приобретает атмосферу исключительности, и он им мило кичится. С первых блесков глаз надменный, а внутри заинтересованный в мире неуемный ребенок, ищет любовь и приют. Он гуляет сам, способ проникновения в каналы города доступен только странным одиночкам. Заглядывает в пришвартованные подъезды, ворует квитанции у пенсионеров из старых домов, поскрипывает резким шагом по деревянной лестнице, что прогибается под его силой, смазанной на образ уверенностью. Заглядывает в каждое заметное и не очень лицо, вдыхает несвежие запахи, посасывает во рту веточку деревьев, которые зимой сохраняют колючую зелень. Он часто молчит и проникает в вещи тихонько, как зверь в свое дупло. Он не человек, он депрессивный полубог, не приспособленный к жизни везде, кроме греческих мифов или украинского фольклора. Ему хорошо. Он так раздражен чувственностью, что одиночество порой становится единственной защитой, спасением, паузой.
Как и его развязность с читателем. Его поза. Его игра. Он лжец, вынужден, потому что не может сейчас переживать сильную боль. Но завтра сможет, захочет и сам ее бессознательно создаст. После песни же напишет об этом, но не забудет никогда.
Он показывает все худшее, гипертрофированное в себе, хотя ей, кудрявой, или смуглой, или просто красивым девушкам и женщинам он готовит глинтвейн из своего настоящего "Я". Только женщина способна познать его чувства, и только мужчина должен уловить его ум и позавидовать, несмотря на то, что писатель красивый и так, даже если бы все его письмена остались в столе. Он просто умеет жить со вкусом. А женщины это любят.
Он наивно надеется понравиться читателю, но видит, что сегодня будет фарс, и пьянство эмоций, и спектакль одного средневекового шута. Так и происходит. И наш писака мучается, страдает, потому что его читатель обычный человек. Только вот его читатель знает необычную.. Да, он ее.. Да. Писатель запаздывает, и то, что читатель ждет, трогает его память и коллекцию навсегда. Как и то, что читатель смотрит. Она, они любят в читателе неизвестность, неопределенность, простоту. А тут еще и совет, о стилистике. Слушай, писатель, слушай, ты не Ван Гог-и без ушей. То каламбурное, липкое и временами слишком человеческое произошло между ними.
Писатель едет, два дня потом ест себя и делает рагу из собственных новых опытов. Читатель ... Ему передаю привет, говорю "спасибо", запечатлеваю в сундук и.. иду дальше. Читатель же не один, улыбаюсь, а я бываю слишком резким....
