она была словно тень, телесный костюм которой усох,
из города в город её гнал невидимый хлыст,
при том, что она походила на нимфу из диких лесов,
которую выдумал чокнутый футурист.
её не прельщали ни пляжи югов, ни дали Урала,
ни простота языка, ни сложности минерала,
вообще ничего. она с каждым днём умирала,
с таким хладнокровием, как старухи в глубинке
откладывают себе на гроб и поминки.
она ощущала в себе сто жизней - тяжёлых, мёртвых,
как будто их десять веков запасала впрок.
талдычила их со сцены, словно скороговорки,
не веря в правдивость своих же колючих строк.
кому, мол, есть дело до жертв и до их садистов?
до женщин из буйных фантазий чокнутых футуристов?
до всей её жизни, нелепой и неказистой,
до слов, которые рот её выдохнет в микрофон.
так будет мямлить ребёнок, голодный, грязный,
просто-напросто из отчаянья и боязни
того, что его не поймёт напыщенный солдафон.
но зрители хлопали, и ладошки их были влажными,
а ей казалось, что это врачи аплодируют в морге.
она была словно органом, наскоро пересаженным,
который тело хозяина вот-вот отторгнет.
а всё, что она говорила, имело, пожалуй, и смысл и вес,
да и сама она - как ядро, летящее в цель по команде "пли!"
но каждую ночь она умоляла: "Боже, пошли мне крест,
потому что я не чувствую под собой земли.
потому что я вижу всё, что могу узреть,
потому что могу идти, и куда - не спрашивать.
но скажи, почему я как деревце на горе,
в одиночестве взросшее и угасшее?
почему я не чувствую жизни в своих словах,
но и смертью не пахнет моя ледяная плоть?..
я хожу, словно робот. эр два дэ два.
ни погладить, ни уколоть.
так что если я всё же мертва, то верни меня, Отче, небесной маме,
ну а если жива - дай мне бремя, клянусь, я выношу".
но увы - то ли Бог не слышит её во всеобщем гаме,
то ли тоже имеет списки бесследно сгинувших.
