Шперлэ - вот как назвал своего сына один царь, а было это давным-давно.
Когда я услышал эту сказку, очень этому имени подивился, тут же подошел к бабушке и спросил у нее, что же это за имя такое, но бабушка отослала меня к дедушке, дедушка же снял с полки святцы, перелистал всю книгу из конца в конец, имена всех святых больших и малых за все годы перечитал, но имени Шперлэ так и не нашел.
Только когда дедушка протирал уже очки и клал святцы на место, сказал он мне, что, наверно, был тот царский сын очень ленив.
Ибо что такое 'шперлэ', как не потухший жар, и как же еще назвать того, кто вечно возле печи сидит да щипцами золу помешивает, коли не Шперлэ.
Тут мне все стало ясно, и сказал я, что, конечно, так оно и было.
Ну, а раз так, надо ли объяснять, почему нравилось Шперлэ плескаться с утками и гусями в пруду, а затем валяться с поросятами в непролазной грязи?
Рассказываю я вам об этом, чтобы вы поняли, почему невзлюбили Шперлэ и царь, и все придворные; они считали, что он у всех под ногами.
В кого он такой уродился, не знаю, потому что царь и царица были люди как люди, а два старших брата Шперлэ так же походили на него, как день и ночь, а может, и того меньше.
Были его братья статные, как дубы, такие сильные, что могли бы, кажется, землю надвое расколоть, и притом такие умные, что знали все тайны земные, как свои пять пальцев.
Но это все присказка, сказка будет впереди.
У царя, как у всякого доброго христианина, было свое поле, где он осенью и весной сеял так же, как и мы сеем, если есть где посеять, а летом собирал урожай так же, как и мы собираем, если есть что собирать.
Только одно было у него по-иному: на наших полях вырастает и осот и куколь, да головня порой пшеницу попортит, а у царя не то: на его поле у пшеницы стебель золотой, а колосья из драгоценных каменьев, так что и смотреть на них глазам больно.
Хорошо шли дела у царя, и в скором времени стал он хозяином зажиточным: и скота в хлевах у него немало, и закрома зерном наполнены, да и деньжата на черный день отложены.
Привалило человеку счастье, да и только!
Но счастье-то - оно, слышь, переменчиво.
Вдруг возьмет да и уйдет, скажем, от меня к тебе, а то и обоих стороной обойдет и отправится к черту на кулички.
В один прекрасный день проснулся царь в великой печали.
Горе, горе!
Что такое?
Вот так штука!
Караул!
Да что случилось?
Слышь, этой ночью заявился кто-то, словно из-под земли вырос, и вытоптал все царское поле.
Да не говорите!
Так оно и есть!
А что же сторожа-то смотрели?
Как будто они что-нибудь понимают.
И пошло в тот год у царя все шиворот-навыворот.
- Научите, что мне делать? - спрашивает царь у советников.
Всяк советник свой совет подает.
Один говорит:
- Надо бы позвать владыку, молебен отслужить.
Другой возражает:
- А я бы вот что сказал, великий царь: не надо на другой год сеять, и весь сказ!
- Так, по-твоему,- спрашивает царь,- чтобы мышей извести, надо дом спалить?
Только когда совет к концу приходил, поднялся один советник поумнее и сказал:
- Будут у нас хорошие сторожа, так нечего бояться.
Аминь!
Но где найти такую охрану?
Уж конечно, не мы охранять будем, да и не вы,- у нас с вами и своих забот по горло.
Кто же тогда?
Глядь, выходит вперед старший царский сын - он, мол, поле устережет, и все будет в порядке.
- Хорошо, дорогой мой,- сказал ему отец. - Иди и помни, что в эту ночь ровно год исполнится, как мое поле повытоптали.
Отправился царевич на великий подвиг.
С головы до ног в кольчугу закован, в руке - тяжелая палица, на бедре колчан с отравленными стрелами.
Пошел врага в смертном бою одолевать.
Все придворные очень на царского наследника надеялись, но не даром в пословице говорится: к хваленой груше не иди с большой торбой.
Меня же смех разбирает, да и только,
Богу!
А если кто из вас хочет узнать почему, так пусть потерпит: сам все поймет из моего рассказа.
Вышел витязь на середину поля, выбрал себе местечко поудобнее и притаился за чертополохом, словно охотник ночью в засаде: постелил себе мягкой травы, осмотрелся вокруг, снял кожух, положил его под голову и, как добрый страж, растянулся на земле.
Вот лежит он, глаз не смыкает, звезды на небе считает, лежит не спит, ждет.
Вдруг около полуночи слышит он, как подле него - хруст-хруст-хруст.
Стало ему вдруг как-то не по себе: ноги и руки ослабли, в горле ком какой-то застрял, вот-вот задушит.
Сунул царевич руку в колчан, достал стрелу, наложил ее на тетиву, натянул, хотел выстрелить.
А в кого?
В того, что подле него хрустит.
Но тут взошла полная луна, и увидел витязь малюсенького мышонка.
Увидел - да как закричит:
- Стой, я тебя застрелю!
- Не надо, не стреляй!
- Нет, застрелю - это ты поедаешь посевы моего батюшки!
Но мышонок-то, слышь, шмыг - и в кусты.
А из кустов на целую сажень в землю ушел, потому что не так был глуп, чтобы с самим царским сыном в спор вступать.
Витязь наш успокоился, поднялся, осмотрелся, решил, что опасность миновала, и - прости его Господь - опять растянулся на земле.
Вот так-то!
В те поры - может, вы о том знаете, а может, и не знаете - являлись по ночам всюду, где им только не вздумается, двенадцать небесных кобылиц, а вел их за собой волшебный жеребец.
Жеребец тот и кобылицы много вреда людям причинили, но совладать с ними никто не мог, потому что, как только они в путь отправлялись, начинал дуть ветерок, сладкий, нежный.
Никто в целом свете не может так усыпить человека, как тот сладкий ветерок.
В ту ночь, когда сторожил царевич нивы золотой пшеницы, тоже поднялся вдруг нежный ветерок.
Вслед за ним пустились в путь двенадцать кобылиц, а волшебный конь впереди.
Случилось все так же, как и в прошлом году.
Спал витязь, сны сладкие видел, наутро проснулся, глядь - на поле ни колоса, словно косой оно скошено.
Схватился царский сын за голову и побежал во дворец доложить обо всем царю.
- Ну что, добрый молодец, с большой удачей тебя?
- Где там, с великим горем!
Так и так. - И рассказал он о мышонке да и о всякой другой чертовщине.
Повздыхал тут царь над такой Божьей милостью, но все же оставалась у него надежда, что в следующем году второй сын лучше с делом справится.
Большое дело в жизни надежда, ничего не скажешь!
Только я человек маленький и могу сказать лишь одно: и второй витязь тоже дал маху.
На третий год поднялась в царстве великая суматоха - все в тревоге, в расстройстве, думают: погубит опять нечистый посевы, а сторожить в эту ночь уже некому.
Оповестили все царство, во все города дали знать, что если найдется какой смельчак, то выдадут ему десять золотых, не считая одежды и других даров поменьше.
Пришел один, пришел другой, но как узнавали о мышонке и всем прочем, рады были с самих себя рубашку отдать, только бы унести назад ноги.
Я тоже пришел к царю и говорю, так, мол, и так, давай я тебе помогу.
Царь меня спрашивает:
- Чем же ты мне поможешь?
- Слушай.
Мы у себя в Молдове как только увидим, что посевы все равно пропадут из-за птиц ли небесных, из-за жары ли, из-за засухи ли, то косим до срока и отдаем все на корм скоту.
И тебе почему бы, твое величество, не скосить посевы, так ты хоть солому сохранишь.
А царь подумал маленько и спрашивает:
- Больше ничего не скажешь?
- Ничего.
Ну, коль так, ступай себе с Богом, кланяйся от меня жене своей и сыновьям, и всем в твоей деревне, и князю вашему, коль придется тебе его встретить.
А я ему на это:
- Будь здоров, твое величество, и всего тебе наилучшего.
Видно, пришел я не вовремя, даром столько верст отмахал.
Но утешал я себя тем, что как дело разумел, так его и сделал.
А что сделано, то сделано.
Что случилось дальше, узнал я уже позднее.
Вот послушайте.
В тот самый вечер, когда должны были опять налететь кобылицы, является к царю Шперлэ и просит отпустить его поле стеречь.
Как закричит на него царь:
- Тьфу ты, черт!
Прочь с моих глаз!
- Дозволь, батюшка, ради Бога, дозволь!
- Пошел прочь, дьявол, не то смертоубийство случится..
-
Богу, батюшка, дозволь ты мне, а коли завтра поутру золотая пшеница не будет у тебя цела до последнего зернышка, можешь меня больше и по имени не называть.
- Эх, чтоб ты сгорел,
Шперлэ, будь ты неладен!
Это ты-то пшеницу убережешь?
- Я.
- Ха-ха-ха,- рассмеялся царь, хоть и было ему вовсе не до смеха.
И не то чтобы дал он Шперлэ свое благословение, но попросту никого другого не нашлось, чтобы идти в дозор.
А так как никто не явился,
Шперлэ в сумерках прокрался один-одинешенек в поле и стал столбом посреди его, как раз возле того кустарника, где сторожили два старших дурня.
Через часок, после того как совсем стемнело, слышит он - хруст-хруст!
Огляделся Шперлэ и видит мышонка; только заметил его, сунул руку в карман и вытащил крошки от мамалыги, вытащил и протянул на ладони мышонку.
- На, маленький, кушай.
Ну не будь дурачком, иди ко мне, иди, угостись маленько.
Мышонок, думая, что Шперлэ такой же, как и те двое, что в прошлом и позапрошлом году сторожили поле, собрался бежать.
- Ну, бери же, не бойся.
Иди сюда, я тебя и капелькой винца угощу, потом мы с тобой потолкуем, а то мне одному скучно.
Попервоначалу мышонок только усами шевелил, но после стольких уговоров свернул хвост крендельком и подошел к витязю.
- Здравствуй!
- Здравствуй!
- Как поживаешь?
- Слава Богу, ничего.
Взял мышонок крошку с ладони Шперлэ и облизнулся.
Видно, не был он избалован домашними лакомствами, и показалась ему мамалыга вкуснее осыпавшихся на поле зерен.
Угостил Шперлэ-хитрец его мамалыгой, потом налил себе на ладонь из фляжки три капельки вина и протянул мышонку.
Зверек язычок высунул и - раз-раз - вылакал все три капельки.
- Хорошо винцо, братишка?
- Хорошо, если еще есть, - отвечает мышонок.
- Как не быть!
И снова мышонок слизнул язычком три капли, и еще три, и еще три, пока совсем не нализался!
Прямо как человек!
Развеселился мышонок, стал рожи корчить, облизал себе усы и мордочку, оперся на хвост, стал на задние лапки, потом перевернулся через голову и запел:
Спасибо, виноградник, за вино,
И вкусное и пьяное оно.
- О винограднике не думай,- говорит ему Шперлэ,- это не твоя забота.
На еще, пей себе на здоровье.
Но только не егози, я у тебя хочу кое-что спросить.
Послушай, знаешь ты, что это здесь за чудеса на отцовском поле творятся?
- Знаю.
- А что делать, как присоветуешь?
- Что я присоветую?
Это дело легкое, дай мне еще одну ложечку из фляжки, тогда я тебе все и растолкую.
Шперлэ-богатырь не поскупился - попотчевал, а зато мышонок его научил, что ему надобно делать.
Выпил мышонок последнюю каплю за здоровье Шперлэ и говорит:
- Теперь ты знаешь, что тебе делать надобно, смотри в оба.
Доброй ночи!
- Доброй ночи!
И вот что еще, если выйдет все по-хорошему, заходи ко мне в гости, так, попросту, когда угодно!
А теперь уже осталось рассказать совсем немножко.
Около полуночи подул сладкий ветер.
Парень спрятался в колючие кусты и ждет; как только начнут у него от сна глаза слипаться, а голова вниз клониться, колючки в него и вопьются, и опять он голову поднимает и глаза протирает.
И снова, и снова...
Так и не смог сон его одолеть, и прободрствовал Шперлэ до полуночи, когда спустился с неба волшебный конь и двенадцать диких кобылиц.
Тут Шперлэ, не долго думая, хвать жеребца за узду.
- Стой, убью!
- Не убивай меня.
Возьми себе уздечку, а меня отпусти; я уведу кобылиц, и поле твое цело останется.
А как будет тебе что-нибудь надобно, встряхни уздечку, сослужу я тебе службу верную.
Согласился Шперлэ, взял уздечку и отправился домой.
А там завалился себе на печь и заснул, как убитый.
Проснулся он поздно, только когда есть ему захотелось.
Весь двор радовался радости царской.
- Вставай,
Шперлэ, сынок, дорогой мой богатырь, поднимайся с печи, садись обедать за праздничный стол, он в твою честь накрыт.
Вот - красивые одежды я тебе в подарок приготовил и место оставил от себя по правую руку.
Иди!
А Шперлэ не шевелится,- видно, лень вперед него родилась.
Потянулся он что было силы, зевнул так, что чуть скулу не свернул, и сел за праздничный стол; пил, ел, веселился да послушивал, как все его расхваливают.
Вот прошло немного времени, и повадилась в царском саду петь птица с золотыми перьями.
Никто не знал, что это означает, один только Шперлэ, как посмотрел на нее да услышал ее пение, понял, нарядился в красивые одежды, вынул из сундука уздечку, сразу встал перед ним конь.
Шперлэ на коня сел, пришпорил его, и в тот же миг чудесная птица оказалась в его руках.
И не птица вовсе, а, слышь, девица прекрасная, такая красавица, что ни вздумать, ни сказать, ни пером описать.
На подобную красоту и смотреть-то больно.
Слышал я, будто ума у нее была палата, что правда то или нет, сказать не могу.
Говорят, полюбилась она Шперлэ, а Шперлэ ей тоже.
Иначе, чего бы ей делать в царском саду, ведь не Шперлэ прилетел к ней, а она к нему.
Сын царский и знать не хотел, ни откуда эта девица, ни сколько ей лет, о приданом тоже ни словечка не молвил, а спросил у нее только:
- Пойдешь за меня?
- Пойду,- говорит.
- Матушка с батюшкой, благословите.
- Вот вам Божье благословение.
Поженились они.
Владыка их обвенчал, я с женой свечи держал, а потом сыграли расчудесную свадьбу.
А на свадьбе - стол праздничный, на одном конце стола - я, на другом - царь, жених с невестой - посередине, а напротив них мышонок из сказки.
Можете мне поверить, что все так и было.
Ведь если бы я всего этого не слыхал и не видал, как бы я мог наплести вам такого?
Вы не смотрите, что я бедняк.
Я, да будет вам известно, царский крестник, и сохрани вас Господь меня как-нибудь обидеть, отрезать у меня хоть одну борозду земли или украсть цыпленка; не жить вам тогда на белом свете!
На этих днях жду я Шперлэ к себе.
Он придет, как у нас заведено, с калачами и дарами.
Как приедет, я вас тоже к себе позову, чтобы и вы на него посмотрели.
А потом расскажу, что еще узнаю о богатыре Шперлэ - сыне царском, который и сам не сегодня-завтра станет царем.
