Виктория Михайлова

Помню – город холодный, серые карусели.
Мама с папой меня не любят,
не обнимают и не целуют, только теплее
одевают в колючие шапку и шубу.

- Наверняка это очень трудно - флиртовать на незнакомом языке.
(Керстин Зильбер. Второй дневник сновидений)
И пока вы усталость врачуете дремой, мамита,
на другой стороне океана вечерний час пик,

Однажды отправляешься в поход,
считая расстояние в неделях.
Планетой выпирающий живот
покоем и надеждами грузнеет.

Последним птеродактилем плывёт
по небу мой бумажный самолет.
В бугорчатости спящих облаков
раскиданы бабухины перины.

Она умерла, он лепил ей в улыбку рот,
и, словно печаль, отгоняя от гроба мошек,
рассказывал что-то и врал, что совсем не пьёт.
Кивал на меня, малахольная, мол, поможет.

Окна палаты на морг
Смотрят, моргая от солнца.
Воздух микстурой прогорк.
Спич эсэмэски: «Бороться…»

Пустые дни.
По лестнице скрипучей
Спускаешься в чириканье и свет,
Спешишь двором, там - завтрак разогрет,

И ангелы бросали апельсины
на новенькие наши этажи.
И резали проспекты, как ножи,
Колхозную ухабистую глину.

Во дворе моей хрущевки – хнычет лавочки ладья,
на веревках дремлют флаги пересохшего белья,
утро тучами тускнеет, и в подрамнике окна
листья тополя стареют в цвет кофейного зерна.

И когда прижмешься ухом к шерстяному боку кошки,
Ты услышишь сквозь мурчанье теплоходные гудки,
Большепалой пальмы шелест и насмешливый немножко
Голос моря с хрипотцою, чьи-то дальние шаги.

Она позвонила вчера, говорила с акцентом,
Наполненным винами южными, медленным летом
Страны, уплывающей в море зеленым горбом
Верблюда, - мы ленту ему повязали на ухо.

Я знаю дни, которым нет исхода
В отдельно взятом городе Земли.
В стекло жужжат упрямые шмели,
Меняет легкомысленность погоды