1
Фотостудия находится в середине кирпичной девятиэтажки. Вдоль этого, нескончаемо длинного, многоподъездного дома Сергей ходит к автобусной остановке. В последние годы он редко заходит туда; хотя по будням, дважды за день, минует знакомое с детских лет крыльцо: утром — спеша на работу, и вечером — возвращаясь домой.
Студия имеет свой собственный, отдельный подъезд. Когда Сергея звали Серёжей, сверху, на козырьке, висела вывеска: под изящным силуэтом дамы в длинном платье, мужчины в галстуке-бабочке и малышки с зонтиком, красовались элегантные буквы: Фотостудия
Когда Серёжа стал Сергеем, а кое-где, и Сергеем Петровичем, вывеску сменил кондовый светящийся короб: ФОТО. Первая часть слова вытеснила вторую и заполнила всё пространство, отправив на свалку истории и изящную даму, и мужчину с малышкой.
Широкая лестница ведёт на просторное крыльцо. В конце прошлого года лестницу и крыльцо, так же, как и большинство городских тротуаров и парковых дорожек, спешно обложили невзрачной серой плиткой. Весной, вобрав влагу, плитка вздулась, пошла волнами, следом потрескалась, стала крошиться и сейчас, летом, представляет собой печальное зрелище — великолепный образец осваивания муниципального бюджета.
На крыльце имеется ещё одна дверь. Назначение соседнего помещения, в отличие от студии, постоянно менялось, следуя замысловатым изгибам хода истории и потребностям населения. В советские времена там была «Кулинария», с начала перестройки до середины девяностых — «Комиссионный», затем — «Казино», потом — «Ночной клуб», в двухтысячные — «Продукты».
Сейчас за этой дверью — по двум, или уже даже по одному документу — выдают микрозаймы.
2
Выйдя из автобуса, Сергей, усталый, но довольный, что рабочий день, а заодно и рабочая неделя, закончены, направляется к знакомому крыльцу.
Лето — чудесная пора. На часах вечер, а солнце и не думает покидать небосвод. Бойкое чириканье в тёплом воздухе сквера перемешивается с визгом и смехом малышни и голубиным воркованием.
Входная дверь плавно закрывается. Потревоженные, тонко и мелодично, позвякивают блестящие трубочки.
Посетителей — ни души. Сидящая за прилавком пожилая женщина вздрагивает, словно никак не ожидала, что кто-то может зайти. Аккуратно заложив потрёпанную книжицу в мягком переплёте, она, кряхтя, встаёт с засаленного стула, и подслеповато- строго смотрит на вошедшего сквозь роговые оправы очков.
— Здравствуйте! Мне надо сфотографироваться на шенгенскую визу.
— Присаживайтесь. — привычным жестом, она указывает на продавленный диван у стены. — Сейчас я позову мастера. — Вперевалку, как гусыня, — подходит к задней двери и, приоткрыв, бросает в таинственную темноту. — Алексей Борисович! Выйдите, пожалуйста! Пришли фотографироваться! — Из недр, приглушённо, доносится.
— Пусть подождут! Пять минут!
Гусыня возвращается к прилавку. — Мастер занят. Просят подождать. Присаживайтесь.
— Спасибо! — Садиться Сергею не хочется, насиделся за день. Осторожно облокотившись о прилавок, от нечего делать, он разглядывает его содержимое: небрежно разложенные флешки, зарядные устройства, шнуры, батарейки; дальше, уже совсем не в ту степь — карманные фонарики, календарики, значки, ручки, браслеты из стекляруса, карты, брелки, зажигалки, наборы открыток: разномастное собрание всякой ерунды, не имеющей никакого отношения к фотографии.
На боковой стенке шкафа, примыкающей к прилавку — образцы фотографий на документы, приклеенные неряшливыми кусочками скотча. Курносое, улыбающееся лицо девушки, растиражированное на четыре или на шесть: побольше и поменьше, цветное и чёрно-белое, в овале и в прямоугольнике.
Сергей оглядывается. Вдоль стен по периметру, выше человеческого роста — допотопные, скудно подсвеченные, стеклянные шкафы-витрины. Последние годы, в них, в великом множестве, пылятся рамки для фотографий и фотоальбомы.
От шкафов свободна лишь облупившаяся стена над диваном. На ней — несколько фотопейзажей, экспанируемых здесь не один десяток лет. Мастерски снятые, они, как магнитом, притягивают к себе взгляды посетителей. Сергей знает их наизусть, но не прочь посмотреть ещё раз:
Солнце в голубом, безоблачном небе. Лесная поляна в пушистых сугробах. Застывшие в хороводе, разлапистые ели, утопающие в пухлых шапках ослепительно белого, искрящегося снега.
Раскидистая, узловатая ветка яблони, согнутая до земли гроздью налитых, золотистых шаров, разлинованных вертикальными багряными сеточками.
Аллея в осеннем парке. Арка сомкнувшихся над ней ветвей. Сонм парящих в воздухе листьев. Скамейка, занесённая разноцветными охапками.
Грозное, грозовое небо. Тёмно-фиолетовая гуашь воды. На берегу — чёрный, рассохшийся челн, вытащенный на ржавый песок. В нём — грубо вытёсанные вёсла. Тропинка, ведущая к крутому, песчаному яру, усеянному тёмными дырочками ласточкиных гнёзд.
Когда он был Серёжей, в этом помещении всё было по-другому: Толчея. Приглушённый гул. Очередь. Тихие вопросы — Кто крайний?
Прилавок в те времена стоял вот здесь, буквой «Г»; широкий, сверкающий. В нём — стройные ряды разноцветных коробочек с фотоплёнкой, реактивы в таблетках и белых пакетиках, ванночки для проявления и закрепления фотографий, специальные щипцы-зажимы, что бы доставать их оттуда, плотные вощёные пакеты с фотобумагой: красно-бордовые, бежевые, серо-голубые снаружи, и чёрные изнутри. Он помнит: Свема», «Тасма»,10*15, 13*18, 20*30. За прилавком находились открытые стеллажи. В матовом хроме и коже — «Смены», «ФЭДы», «Зоркие», «Ломо», «Киевы», роскошные «Зениты», таинственно переливающиеся, фиолетовые глаза объективов, гнутые зеркальные бока глянцевателей, матово-красные стёкла фонарей. На полу, марсианскими пришельцами — треножники- штативы…
— Здравствуйте. На какой документ фотографии?
Стоящий спиной к прилавку Сергей обернулся. — А?!
— Я спрашиваю, на какой документ нужны фотографии?
— Здравствуйте! Извините, задумался. Мне на шенгенскую визу, шесть штук.
Вышедший, — высокий худощавый мужчина — увидев знакомое лицо, смягчил суховатый тон. — А-а, это вы. Проходите, пожалуйста.
Фотограф, Алексей Борисович, по роду своей профессии знает в лицо огромное количество людей, но, в большинстве своём, не знает их имён. Имени Сергея, своего постоянного клиента, мастер тоже не знает, хотя, припоминает, что не раз беседовал с ним на разные темы.
За последние годы Алексей Борисович мало изменился; та же причёска: светло-русые волосы зачёсаны набок; те же умные, серо-голубые глаза, узузкие кисти рук. Упругая кожа и здоровый цвет вытянутого, интеллигентного лица, с тонкими губами и оттопыренными ушами, выдают в нём человека, не злоупотребляющего. Одежда его тоже неизменна и опрятна: джинсы, светлая рубашка и, поверх — джемпер на пуговицах. Хотя, если присмотреться, можно заметить на джемпере тёмное пятнышко, а на воротничке — не отглаженную складку .
С клиентами мастер вежливо официален и немного отстранён, пребывая в коконе своего, — вероятно, очень уютного, — мирка.
— Проходите, пожалуйста.
3
Войдя в коридор, они минуют следующую комнату. Раньше в ней размещалась лаборатория, в которых двое, а может и трое, сотрудников, в красной полутьме, печатали, проявляли, закрепляли и сушили чёрно-белые ворохи фотокарточек.
В девяностые годы оборудование лаборатории отправили на свалку, а сотрудников — на поиски новой работы. В центре комнаты расположился серый станок «Кодак». Переливаясь зелёными и жёлтыми огоньками, эта важная персона, размером в два письменных стола, мерно жужжала, выпуская, непрерывным потоком, из своего чрева, одну за одной, уже цветные, фотографии
Станок и сейчас стоит здесь, но не в центре, а в тёмном углу; запылённый, заставленный ящиками кинескопных телевизоров и какими-то коробками, уходящими под потолок. На металлических стенных стеллажах — допотопные мониторы, системные блоки, видеомагнитофоны, игровые приставки и ещё какая-то рухлядь. Помещение сейчас сдаётся под ремонтную мастерскую грузному седовласому армянину с большим мясистым носом. Он постоянно пьёт чай, курит и смотрит крохотный переносной телевизор. На его исцарапанном столе, прожжённом сигаретами и канифолью, — разбросаны в творческом беспорядке отвёртки, плоскогубцы, паяльники, тестер, вольтметр и, разного размера, молотки. Рядом, в навал — гора плат и мелких деталек.
В свободное от чаепития, курения и просмотра телевизора время, эскулап препарирует свежепринесённых «доноров». Положив добычу под свет настольной лампы и поднеся лупу, — шевелит толстыми губами, изучая микроскопические надписи, и, как правило, брезгливо хмыкнув, отправляет её в навал; но случается, издав хмык победителя, пытается приладить добытый «орган» к, ожидающему пересадки, «реципиенту».
Фотограф заводит Сергея в мастерскую. Здесь царит полумрак. На столе, при входе — монитор и принтер. В центре помещения — треножник с фотокамерой. С потолка, очкастыми змеями, свисают фотовспышки, закрытые плотными чёрными зонтиками — рассеивателями. Вдали — голубоватый, бледно — холодный, как привидение, экран. Перед экраном — стул.
Вдоль одной стены, по всей длине — ряд одинаковых шкафов. На дверцах — пожелтевшие картонные таблички в рамках, подписанные чёрной тушью. Каллиграфическим почерком выведены эпохи, страны и тематика хранящейся в них коллекции костюмов.
Вдоль противоположной стены — большие, как картины в музее, фотопортреты; судя по антуражу, одежде и причёскам — сделанные в шестидесятых — семидесятых годах.
В юности Сергея больше всего привлекал один из них:
На фоне портьеры — стул, наподобие барного; но не невысокий, задрапированный узорчатой тканью. Стекающие волнами складки заливают всё обозримое пространство пола. На стуле, спиной к объективу — обнажённая, прекрасно сложенная, женщина. Расставив стройные ноги, опираясь на пол только носочками, как балерина, она сидит в пол оборота и сладко потягивается, прогнув спину, заложив руки за голову. Копна растрёпанных светлых волос светится ореолом в лучах софита. Лица не видно. Резким контрастом света и тени выхвачены шея и плечи. На нежной коже, отчётливо — тончайшие волоски. На спине — затемнённые ложбины под лопатками, плавно вогнутые линии вдоль позвоночника, ямочки на пояснице, узкий провал меж упругих ягодиц. Грудь скрыта спиной. Лишь тёмный треугольник соска, как кинжал, дерзко торчит из-за приопущенного левого плеча.
Несколько лет назад, когда Сергей приносил в Алексею Борисовичу на оцифровку семейный фотоархив, они разговорились.
— Это ваши работы?
— Да.
— Хороши. Больше всего мне нравится « Обнажённая», на стуле.
— Хм-м. У вас есть вкус. Она и есть, пожалуй, одна из самых удачных моих работ... Давно это было. Я тогда учился на Патриарших.
— Где?
— В Москве, на Патриарших прудах. Во дворах, в подвале, в те годы была экспериментальная студия-мастерская. Преподавал в ней известный тогда мастер художественного фотопортрета, Генрих Феликсович. Я тогда только-только на работу устроился, ассистентом фотографа; реактивы смешивал. Рутина. А там — творчество.
Как я узнал об этой студии, я не помню. Помню только, что пришёл, когда набор уже закончился. Посмотрел мне мастер в глаза; взгляд у него такой…как у гипнотизёра — пытливый, цепкий, чарующий. А я ему в глаза смотрю; взгляд не отвожу. Смотрим; долго, с минуту: « Хорошо» — говорит — «Беру. Глаза горят и характер есть».
Генрих Феликсович — большой художник и замечательный человек. Фронтовик. После войны с десяток лет фотокорреспондентом работал; всю страну объездил. Снимал для газеты передовиков производства, лётчиков, геологов, трактористок, шахтёров, ткачих, метростроевцев; в общем — народ. За короткое время подготовки к съёмке, отыскивал, подмечал в каждом человеке что-то своё, только ему присущее, индивидуальность, и найдя — профессионально «схватывал» в кадре.
В редакции оценили его профессионализм; стали поручать более ответственные задания — съёмку знаменитых спортсменов, артистов. И здесь — успех. Вслед за этим ему доверили делать фотопортреты военноначальников, членов правительства и партийных деятелей. Так он и познакомился с Аркадием Михайловичем, «шишкой» из Министерства Культуры. Знакомство переросло в что-то большее. Через несколько лет высокопоставленный чиновник «выбил» для своего протеже помещение под студию, на Патриарших.
— Интересно было учиться?
— Оо, вы не представляете, как я был увлечён; не пропустил ни одного занятия, никогда не опаздывал, хотя добирался из Подмосковья на трёх видах транспорта больше двух часов. В мастерской засиживались допоздна. Учились, экспериментировали: оборудование, свет, ракурс, композиция. Генрих Феликсович выделял меня. Говорил, — если буду продолжать в таком духе, — обязательно стану художником. А потом меня исключили.
— Как?! Почему?!
— Из-за «Обнажённой» всё и приключилось.
К нам в студию частенько наведывался Аркадий Михайлович, тот «шишка» из Минкульта. Колоритный такой, лощёный. Всегда при параде, барином: тройка, начищенные до зеркального блеска ботинки, перстень, запонки, массивные часы. Говорил звучно, с пафосом, будто с трибуны вещал. Зайдёт, только его и слышно.
— Ну, здравствуй Генрих, здравствуй дорогой! Ну, показывай, чем занимаетесь, какая у тебя молодая гвардия в подвале подрастает. — С нескрываемым интересом рассматривал наши учебные работы, делал, в основном шуточные, замечания. Вещал, как труба иерихонска: «Пора, пора, дорогой мой, таланты из подвала на свет выводить. Так сказать «Из тени в свет перелетая», ха-ха-ха!» — декламировал он, басовито смеясь: « Пора, пора нести искусство в трудящиеся массы, что бы этим массам, ещё лучше, ещё веселее жить и трудиться было».
В Центральном доме художника готовилась Всесоюзная фотовыставка. Аркадий Михайлович самолично, хотя, конечно, внимая рекомендациям Генриха Феликсовича, отобрал на выставку наши лучшие работы. В их число попала и моя «Обнажённая».
Работу заметили. Генрих Феликсович меня обнадёжил, сказал, что возможно, дадут приз или премию.
— Дали?
— Дали. Строгий выговор, с занесением в личное дело.
— За что?!
— Что там «... за подрыв моральных устоев строителя коммунизма…» В общем — тёмная история. Ходила байка, будто мою работу увидела жена председателя судейской комиссии. Узнав, что абсолютно голая женщина номинирована на премию, она, со словами: «Ууу, кобель бесстыжий, я тебе дам порнографию разводить.» — залепила благоверному пощёчину. Работу тут же сняли.
— А как же ваш покровитель, Аркадий Михайлович?
— Тёртый калач. Сразу перевёл стрелки на мастера; мол, Генрих Феликсович настаивал выставить это бесстыдство на выставке.
Молод я тогда был, горяч. Считал себя принципиальным, готовым идти до конца. Разбираться полез. Учитель меня предупреждал: «Бросьте, пустое. Всё уже решено. Не доводите до беды.» — Куда там. Письмо в верха настрочил; протест.
— Получили ответ?
— Получил. Повестку. Явился по указанному адресу — здание серое, без вывески. На входе забрали паспорт, обыскали. В низеньком кабинетике, с окном, поделённым на квадраты толстой железной решёткой, за столом, прикрученном болтами к каменному полу, сидел серокостюмчатый с тусклыми, судачиными глазами. За десять минут он мне всё очень популярно объяснил.
Вылетел я во двор, словно пробка, посмотрел на небо без клеточек, и больше уже никуда не писал и не ходил.
А из студии, меня, конечно, исключили.
4
Размеренный, монотонный голос.— Проходим. Стул и вешалка справа, зеркало слева. На полке, снизу, есть расчёска.
Закончив приготовления, Сергей садится.
— Не сутулимся, спина прямая, подбородок вверх… голову чуть левее… Стоп! Смотрим в объектив, не моргаем.
Фиолетовый глаз объектива гипнотизирует Сергея. Вспышка!
— Готово. Посмотрите, пожалуйста.
Лицо на экране монитора узнаваемо. Но Сергею не нравится; синячки под глазами, морщинки, залысина.
— Что-то не очень. Давайте ещё раз.
Вспышка!
— Вроде, получше. А можно ещё разок?
Вспышка!
— Что- то сегодня на себя не похож. В зеркале я другой...помоложе что ли.
— Возраст не на лице, а в душе. А с зеркалом вы верно подметили. Мы не такие, какими видим себя в нём. Зеркало показывает наше лицо перевёрнутым: правую часть мы видим слева, а левую — справа. Так как в зеркало мы смотримся ежедневно, именно этот образ и откладывается в нашей памяти.
Дело в том, что человеческие лица, как правило, не симметричны; правая половина отличается от левой. На фотографии мы видим своё прямое отражение, и поэтому, оно часто не совпадает с тем образом, который мы привыкли видеть в зеркале.
— Никогда не задумывался об этом...хотя, действительно, много моих друзей и знакомых говорили мне, что на фотографиях они кажутся себе другими.
— Что ж, посетителей, кроме вас, нет. Давайте сделаем ещё пару попыток.
За время, пока фотограф добивался удовлетворяющего клиента результата, их никто не побеспокоил.
— Клиентов меньше стало?
— Оо, и не спрашивайте. Раньше очередь стояла. А сейчас каждый час с Ларисой Ивановной и Суреном Багратовичем чаи гоняем. На художественную фотографию вообще перестали ходить. Разве что давние клиенты, по старой памяти, внуков приведут. А у меня такая прекрасная коллекция костюмов. Только фото на документы и осталось. Да и то, сейчас в любом торговом центре вас сфотографируют не сильно хуже меня. Современная цифровая техника позволяет. А вы, позвольте узнать, имеете отношение к фотографии?
— У меня отец увлекался; сам дома фотографии печатал; меня тоже приобщил. Помню, в красной, магической полутьме, на столе — фотоувеличительный аппарат. В детстве он казался мне фантастической ракетой на старте: серебристый овальный цилиндр на блестящей вертикальной штанге, как на пусковой мачте. Внутри — лампочка. Её свет, как реактивное пламя, бил из нижнего отверстия — сопла на массивную квадратную подставку, похожую на космическую стартовую площадку.
И, конечно, главное чудо, когда на чистом листе фотобумаги, погружённом в ванночку с раствором, вдруг, из ниоткуда, начинают возникать, сначала едва заметные, очертания, силуэты; чернея, становятся всё отчётливее, контрастнее, превращаясь в родные места, пейзажи и знакомых людей.
— Х-м. Плёнки тоже сами проявляли?
— Да.
— А где расходные материалы покупали?
— Здесь, с папой и покупали. Тогда ещё вывеска другая была: «Фотоателье».
— Бог ты мой. Неужели помните? — Алексей Борисович удивлённо вскидывает брови. — А какой у вас был фотоаппарат?
— Мой первый фотоаппарат — «Мир». Отец подарил.
— Довольно редкая модель. Выпускался в начале шестидесятых. Недорогой, но надёжный, с неплохим объективом, аналог «Зоркого-4».
— Да. Лет семь им снимал, привык. А потом потерял, забыл на верхней полке, в автобусе. Мы в Юрмале отдыхали. Отдых закончился, и нас, на экскурсионном автобусе, повезли на железнодорожный вокзал. Сели в поезд, поехали. Обнаружил пропажу, когда уже к Москве подъезжали.
Стал подыскивать себе новый. В то время начали появляться импортные фотоаппараты — «мыльницы». Мой товарищ тогда бортпроводником работал, за границу летал; привёз мне из Японии «Минольту». Радости было столько, как будто мне машину японскую привезли. Первый раз в жизни купил цветную плёнку. Попробовал цветные фотографии дома печатать — хлопотно, сложно. Стал печатать у вас, в фотостудиии.
Фотограф оживился — Да-да. Перестройка. Развал Союза. Дикий капитализм. Золотое было время. «Железный занавес» открыли. Все начали за границу ездить, мир открывать. А тут, как раз — « мыльницы»: автофокус, автовспышка; наводи — жми — готово. Получались, кстати, вполне сносные снимки. Вся страна в торговлю ударилась. Я тоже: «мыльницы» на рынке, в Лужниках закупал, станок для цветной фотопечати приобрёл; самый современный; немыслимые по тем временам деньги.
— Заработали?
— Нет нужды жаловаться. Фотостудию приватизировал. Квартиру купил, машину. В Конаково, на Волге дачу выстроил: отопление, свой причал, баня. Думал, заживём.
— И что же?
Пребывающий в возбуждении от нахлынувших воспоминаний, Алексей Борисович, вдруг затих... После паузы ответил, каким-то другим, изменившимся голосом.
— Потом всё поменялось.
— Вы имеете в виду появление компьютеров и цифровой техники?
—… Да. Я, как динозавр, до последнего не сдавался; мол, де контрастность у цифровых фотоаппаратов недотягивает, светочувствительность матрицы ниже, для домашней фотопечати персональный компьютер нужен, специальные программы, цветной принтер. Но техника прогрессировала с невероятной скоростью. А тут ещё Интернет. В середине двухтысячных, когда в серийное производство запустили цифровые зеркальные камеры, я сдался; понял, — плёнка проиграла, отжила своё. Сам теперь на цифровую камеру снимаю.
— Да, поменялись времена. Фотографии сейчас вообще никто не распечатывает.
— ...Да, да. Всё в компьютерах, телефонах, в «облаке». Чувствую, недолго моей фотостудии осталось.
— А что вы так переживаете? У вас всё есть. Живите в своё удовольствие...
— Как это? Чем же я заниматься буду?
— Были бы деньги, занятия найдутся; музеи, театры, путешествия. Летом — на Волгу. Места там замечательные. Здорово вы, наверное, с семьёй на даче лето проводите: грибы с ягодами, рыбалка, банька.
Будто пронзённый электрическим разрядом, Алексей Борисович судорожно схватился за спинку стула и отвернулся к стене. Плечи его безвольно обвисли, голова склонилась к груди.
— А я… один. Жена и сын, в один год...у неё рак, а сыну, сдуру, мотоцикл купил... десять лет уже. — плечи его вздрогнули. Он погасил лампы, подсвечивающие экран, и прошептал что-то. Сергей услышал. «И зачем всё это?»
В чёрноте повисло гнетущее, гробовое молчание. Коря себя за излишнее любопытство, Сергей тихо произнёс.
— Простите.
Неожиданно старческой, шаркающей походкой, мастер подошёл к двери, и, хриплым, приглушённым голосом, бросил в коридор. — Лариса Ивановна, пробейте, пожалуйста, триста рублей за шесть шенгенов. — и, не оборачиваясь к Сергею. — Проходите, пожалуйста, на оплату, через три минуты я вынесу фотографии.
Фотограф выходит, держа в руке белый конверт.
— Вот, пожалуйста.
Он подтянут и спокоен. Лишь немного набухли и покраснели веки… и морщины на лбу кажутся глубже, чем обычно.
