Мы пили с ним ром, размышляя о глупостях,
Которые часто приходят в сомнениях.
От градуса спора срывались на грубости,
Ища понимания в других измерениях.
Он был, как скала: серо-бурый, замшелый,
В дырявых кроссовках на босую ногу.
В своих рассуждениях резкий и зрелый,
Агностик, стремящийся к поиску Бога.
Я рядом сидел, улыбаясь и щурясь,
Табачные кольца пуская небрежно.
А он все болтал, раздражаясь и хмурясь,
Кроша черствый крекер себе на одежду.
И вдруг он запел, безыскусно и страстно,
Вплетая эмоции в колющий ветер,
Что бился на крыше в молитвенном трансе,
Как мать по ушедшим безвременно детям.
И песня неслась, разрезая пространство,
Набором звенящих вокальных созвучий,
Что громче любви голосили о счастье,
Запутавшись прочно в антеннах скрипучих.
Затихла душа. Сигарета дотлела.
Последняя нота спустилась на плечи.
И он ей отдал, что в душе наболело,
Шепнув еле слышно: "Да здравствует вечность".
