Унося полнолуние с неба в проёмы окон,
виноградная ночь рассыпается гроздью таинств.
Мир пока ещё спит, но в груди нарастает рокот,
проявляясь следами зверей в зеркалах проталин.
Госпожа Кицунэ́ раскрывает багровый зонтик,
чтобы солнечный диск поскорее уткнулся в кроны.
У неё на пороге из зимнего только ломтик
ледовитого утра, в которое вышел ронин.
Кицунэ́ заметает берёзы, осины, буки,
чтобы тропы вели незаметно к её жилищу.
— Разноцветный ноябрь отыграл свою роль в кабуки,
и теперь меня даймио в пагодах сердца ищет, —
Кицунэ́ так решила, и день повернул обратно,
и улитка под склонами Фудзи ползла на запад.
Госпожа Кицунэ́ называет прислугу братом,
и цветы хризантем восстают против зла базальтом.
На вершинах деревьев восход сторожат ёкаи,
и тоскливо бредут пилигримы сквозь чащу торий.
Госпожа Кицунэ́ называет холодным камнем
и луну, и маршрут, полный странных чужих историй.
В две луны раздробились хвосты на исходе леса,
а свободным становится ронин не в лапах смерти.
И хотя приведут на восток ветви рельс и лестниц, —
если путь тупико́в, самурай выбирает сердце.
«Гордым ирисом лезвие режет простой пергамент:
мы однажды по воле судьбы превратимся в ка́ми».
