Пронизывающий холод и дрожь во всем теле, заставил меня проснуться. Было очень тихо, слышался только медленный стук метронома, и я порадовалась этому мирному мгновению. Находясь в позе эмбриона, под двумя пальто и двумя одеялами, я немного припустила одеяло с головы, чтобы осмотреться. Я боялась увидеть маму бездыханной. Про себя я шептала слова: «Господи, лишь бы мама была сегодня жива». Мои руки тряслись от обезвоживания, холода и дикого страха. Мне всего девять лет.
В комнате было темно, несмотря на то, что часы показывали десять утра. Два окна, которые предстали моему взору, были забиты фанерой, поэтому в комнату солнечный свет практически не проникал.
Посередине комнаты стояла буржуйка, в которой тлели угольки. Мое тревожное дыхание выпускало морозный дымок. За окном январь и тридцать восемь градуса мороза. Я все так же трясусь, боясь подняться с постели. Полное молчание дома не оставило мне выбора и я с большим усилием поднялась, накинула пальто и сгорбившись от боли в пустом желудке, мелкими шажками пошла к маминой кровати. Было так темно, что я передвигалась, нащупывая рукой все перед собой. Наконец, я почувствовала каретку от железной кровати мамы, прислонила голову к ее лицу и почувствовала легкое теплое дыхание. Сердце, которое колотилось с бешеной скоростью, начинало приходить в обычный ритм. Мама спала, я накрыла её еще одним одеялом, под которым спала сама. Эта ночь выдалась очень тяжелой для нас, для мамы меня и моей младшей сестренки Ани, которой было всего шесть месяцев. Вот уже несколько дней она сильно плакала от голода и особенно по ночам. Кормить ее было не чем, грудного молока мамы хватило всего на 3 месяца. Потом мы кормили ее разводной жижей из столярного клея, который мама обменяла на семейный фарфоровый сервиз. Но Анечка её выплевывала и когда от изнеможения она лежала на маминых руках и смотрела в ее глаза, то мама, взяв бутылочку, вновь пыталась накормить ее, при этом напевая разные песенки. Так мы продержались на столярном клее три месяца, добавляя в него еще немного хлеба, который получали по продовольственной карточке. Когда клей подошел к концу, тетя Лиза - соседка по лестничной площадке, сказала маме, что изобрели соевую смесь для малышей. Мы несказанно обрадовались этому и в тот же день мама отправила меня на молочную кухню в соседнем доме. Соевая смесь пришлась совсем не по вкусу Ане, если жижу из столярного клея она изредка и ела, то от соевой смеси категорически отказывалась, несмотря на голод. И от пары маленьких глотков у нее началась жуткая аллергия. Два дня Аня кричала так, что потеряла голос, и вечером, когда мы ее укладывали, она лишь посапывала у меня на руках, мама уже не вставала, ночами ухаживала за сестренкой я. Проведя так пять мучительных дней, Аня сильно потеряла в весе, мы попросили тетю Лизу поспрашивать про кормилиц и следующим утром она собиралась этим заняться. Всю эту ночь Аня жалобно стонала, на плач видимо ей уже не хватало сил, около четырех утра я встала к ней, дала очередную порцию водички и она задремала.
Убедившись в том, что мама жива, я так же медленно направилась к детской кроватке Ани. Увидев ее, моё сердце сжалось вдвое. Она была такой бледной, запеленованная в бабушкину пуховую шаль, накрытая двумя одеялами, будто заснувший ангел. Я нагнулась, чтобы поцеловать ее, и только я успела припасть к ее лобику и попыталась уловить ее дыхание, которого я не почувствовала, меня охватила паника; я попыталась успокоиться и прислонилась вновь, и опять не почувствовала ничего. Обезумев от страха, дрожащими руками я начала ее тормошить в надежде разбудить, но это не помогло. Я попыталась раздеть ее из многочисленной одежды, но она никак не реагировала. Тогда я достала ее маленькое холодное тельце из шали, совершенно бездыханное и подбежала к маме.
- Мама, мама, Аня не дышит, - скомкано вырвалось у меня из груди.
Мама приоткрыла глаза, они были стеклянными и как мне показалось равнодушными. Она уже не вставала, у нее была дистрофия второй степени. За Анечкой ухаживала наша соседка и я. Она перевела взгляд на Аню, которая лежала у меня на руках и из ее глаз потекли слезы. Потом ее взгляд устремился в потолок, и она уже ничего не говорила. Я завернула Аню обратно в шаль, положила в кроватку и побежала к тете Лизе. Бешено стучась в дверь, я попросила ее зайти к нам.
Тетя Лиза была очень бодрой, не смотря на голод и холод, она спешно накинула на себя пальто и пошла следом за мной в нашу квартиру. Взяв Анечку на руки, она подтвердила то, что она не дышит.
- Я как раз собиралась идти за водой Кать, собирайся, понесем Аню к грузовику, сегодня как раз набирают людей на Пискаревское кладбище. Только сначала нужно позавтракать, - обратилась она ко мне.
Тетя Лиза была необыкновенно доброй и, не смотря на то, что люди потеряли физическое силы, но всё-таки смогли сохранить духовное здоровье. Она принесла мне стакан теплой сладкой водички. Еще пару месяцев назад после страшной бомбежки на продуктовых Бадаевских складах, как и многие, она собирала горстями в мешок расплавленный сахар с землей и мусором, дома вываривала и процеживала. Сегодня она поделилась с нами этой водичкой, я достала из шкафа нашу с мамой утреннюю порцию еды, по 40 грамм хлеба на каждую, полстакана выпила сама, вторую половину я дала выпить маме. Это был наш завтрак.
С балкона я достала санки, положила в них завернутую в шаль Аню и мы вышли на улицу. Морозы стояли крепкие, казалось, что они никогда не закончатся. Эта зима выдалась аномально холодной. Во время очередной бомбежки прорвало трубы, в городе отключили воду, и мы ходили за водой на Неву, что отбирало у нас последние силы.
В одной руке я несла пустой трехлитровый бидончик для воды, другой держала веревочку от детских санок, на которые мы положили Аню. Тетя Лиза несла пустое пятилитровое ведро, и всячески поддерживала меня по пути, а я молча смотрела на неё. Ленинград превратился в морг под открытым небом, улицы казались проспектами мертвых. По пути нам попадалось много тел, они лежали на лестничной площадке, на обочине дороги и это нас не удивляло, такая картина для Ленинграда была обыденной, люди даже не реагировали и не подходили к ним, а просто обходили. В каждом доме, в подвале склад умерших. Трупы выносили из домов, сбрасывали из окон нижних этажей, так как сил донести их до кладбища не было, а когда подъезжала машина, то их загружали в грузовик и увозили. Поначалу хоронили в гробах, потом стали заворачивать в простынь.
Вдруг в пяти метрах от нас на дорогу упал околевший воробушек. Мой взгляд устремился на него. У меня пробежала мысль, буду ли я жива завтра утром, увижу ли маму, останется ли так же стоять наш дом, когда мы вернемся обратно, попадем ли мы под обстрел? Все эти вопросы будто строчками бежали в моей голове.
Через мгновение воробья окружило семь человек прохожих, трое пожилых мужчин и четыре женщины, одна из них была с ребенком лет трех, она спешно подобрала воробья и прижала его к себе, как бы давая понять, что она первая его взяла. Ее руки дрожали, она жадно смотрела на окружающих и судорожно выкрикнула:
- У меня ребенок, я первая его взяла.
Люди, обессиленные с грустными впалыми от голода глазами молчали и только смотрели на уходящую женщину, это зрелище наблюдали прохожие минут пять, после чего каждый поковылял по своим делам, люди шли очень медленно, многие падали по дороге, а потом кое-как, привстав, шли дальше. После очередных артобстрелов город был обесточен, трамваи не ходили, электричество подавалось лимитировано для Смольного, штаба МПВО, Главпочтамта, управления пожарной охраны, больниц и госпиталей. Ужесточены были нормы пользования тепловой энергией. Это была самая холодная и голодная зима в моей жизни и жизни большинства ленинградцев - зима 1941-1942 года: голод, ни света, ни воды, ни тепла, к тому же бесконечный вой сирен, возвещавших о начале и окончании тревог и пролетавших мимо снарядов и авиационных бомб.
Мы пошли дальше с тетей Лизой, я всматривалась в каждого прохожего и видела ходячих дистрофиков с безумными глазами. Мне становилось страшно, и я прижималась к тёте Лизе.
- Катюш, я только прошу тебя, не ходи одна без надобности никуда. Истории разные ходят. Береги себя заинька. Видишь время, какое не простое выдалось. Но ничего, прорвемся, вчера Ванька мой отъехал в эвакуацию, через Ладогу. Не знаю, доехал ли? Ох, сынок, надеюсь, ты жив, - перекрестившись со слезами на глазах, пробормотала тетя Лиза.
Не успела она это произнести, как послышалась громкая сирена, по улице и впереди из фасада дома вырвался огонь, стоял дым и грохот. Мы были в ста метрах от дома, где была типография с полом из железобетонных плит. В подвале под ней оборудовали бомбоубежище; поставили нары, бачок с водой, керосиновые лампы и аптечку. Мы поспешили к нему. Я взяла санки в одну руку, Анечку в другую и мы спешно спустились в бомбоубежище по ступенькам. В маленький прогал под ступеньками я поставила санки с Аней. На входе я ощущала протянутые руки, которые шли на ощупь, пройдя пару метров, мы увидели светящиеся блокадные светлячки – это фосфорические значки, которые в нашем городе выдавались, чтобы на улицах при передвижении люди в полной темноте не натыкались друг на друга. Значок прикреплялся к верхней одежде. Пройдя с тетей Лизой на этот свет, мы расположись в центре подвала и примкнулись к уже сидевшим людям. Оттуда мы наблюдали других светлячков, которые спускались к нам. Когда подвал наполнился плотно, дверь захлопнулась и какой-то дядя зажег лампу, которая висела над нами.
Все мы сидели очень плотно и от этого становилось теплее. Кто-то пел песенки детям. Кто-то читал стихи, чтобы отвлечься. Я молчала, и только смотрела по сторонам. Слышался стон матерей, маленькие грудные дети плакали, детки лет пяти привыкшие к такому зрелищу, будто все понимали и лишь молча сидели у матерях на коленях, периодически прося у них еду.
- Мама я так хочу кушать, - проронив слезу, сказала одна девочки лет четырех и обняла свою истощенную маму.
- Доченька сейчас все закончится, и мы пойдем обедать, у нас как раз теплый суп стоит на плите.
- Опять тот же с мукой? Но его невозможно есть мама, – уже рыдая, отвечала девочка.
Мама прижала ее к себе, уткнувшись носом в её растрепанные из под шапки волосы, по-видимому, других аргументов, чтобы успокоить дочь у неё не было. Мне казалось, что это сон, я закрыла глаза и про себя обратилась к Богу.
- Боженька, если ты меня слышишь, пусть я проснусь, пусть это будет только сон. Я так хочу яблочко, простое яблочко. Вот уже несколько месяцев мне они снятся, такие красненькие наливные. Я прошу только яблочко и чтобы моя мама жила. Ведь только она у меня и осталась. Папа погиб под артобстрелом на работе, старший брат Мишка умер от голода, отдавая мне часть своего скромного пайка, а ему-то было всего 12 лет. Как такое возможно, Боже. Он ведь ребенок. Мы все умираем. Почему?
У меня не было ни слез, ни истерики, каждый день проходил примерно также как и сегодня, только сегодня умер не кто-то, а моя родная сестра. Постоянно хотелось кушать, все мысли были только о еде. Даже ночью снилась еда, и когда вечером всей семьей мы собирались обогреться у буржуйки, то по очереди говорили, что бы мы сейчас съели. Папа очень хотел белого хрустящего хлеба со сливочным маслом, мама говорила о борще, брат Мишка очень хотел пирожков с мясом, а я мечтала о простом яблочке.
Я закрыла глаза, и картинки в голове пролетали как кадры из кошмарного фильма. Вот стою я с мамой в очереди за пайкой хлеба. В булочной, при свечке, продавщица вырезает талончики на хлеб, приклеивает их к листочку для отчета, отрезает от влажной чёрной буханки ломоть, представляющий собой какое-то подобие пластилина, сырой комок кладёт на весы, прибавляет или отрезает. Сбоку от очереди стоит, покачиваясь, тень дистрофика. Внезапный рывок, скрюченная рука хватает с весов хлеб и в рот. 125 граммов хлеба, за которым приходилось вставать в два часа ночи, чтобы отстоять огромную очередь. И всё же, увидев его, человек оживал. Когда прилетали фашистские самолеты, у нас с мамой уже не было сил бежать в бомбоубежище. Мы спускались с пятого этажа на первый и пережидали артобстрел в дверном проеме. Мне вспомнилась наша последняя семейная прогулка в мирное время на набережной Невы. Как папа нас подбрасывал с братом, а мы как обезьянки запрыгивали на него, хихикали и просили ещё и ещё; мама шла позади нас, беременная Аней и только улыбалась, наблюдая за нами; от этого теплого приятного воспоминания у меня натянулась небольшая улыбка на лице.
Предаваясь воспоминаниям я и не заметила, как прошло около двух часов и наверху всё уже успокоилось. Кто-то из толпы поднялся, приоткрыл дверь и, убедившись, что обстрелы закончились, мы стали поочередно выходить. Поднявшись по ступенькам вверх, нас окинул ледяной поток морозного воздуха. Каждый из нас, сидевший в бомбоубежище, пошел по своим делам. До грузовика, куда мы направлялись, оставалось всего пару домов, но каждый шаг давался с трудом, было обеденное время, живот выворачивало наизнанку, я очень хотела есть. Да к тому же поднялся сильный ветер и до костей пронизывал нас. На горизонте мы увидели стоящий грузовик и фигуру человека на нем. Подойдя ближе мы ужаснулись. Груда тел, которую двое мужчин закидывали снизу наверх, один мужчина лет шестидесяти принимал тела сверху и раскладывал их в кузове грузовика. Я взяла Аню с санок, приоткрыла ее головку и дрожащими руками провела рукой по ее лбу, крепко обняла и передала в руки одному из мужчин, стоявшего около грузовика. Он хладнокровно взял ее и кинул наверх, принимающий уложил тельце Ани между чьих то ног. Я стояла как вкопанная, слезы градом посыпались из моих глаз. Тетя Лиза одернула меня и повела на противоположную сторону. Мы зашли в подъезд дома, чтобы перевести дух после такой тяжелой прогулки. Я не могла успокоиться и проревела минут двадцать, вцепившись руками в тетю Лизу.
Высвободив свои эмоции мы побрели на прорубь за водой. Сил совсем не было; ни моральных не физических, но мы шли. Через сорок минут мы уже стояли в длинной очереди. Воду люди черпали кто ковшом, кто кружкой. Достать сразу ведро у людей не было сил. Дождавшись своей очереди, тетя Лиза преклонила колено и набрала нам воду, мне она запретила близко подходить, было очень скользко и бывало, что срывались и падали в прорубь.
Набрав воды, мы замерзшие и уставшие побрели домой, даже тетя Лиза с присущей ей бодростью, всю дорогу шла молча, иногда глубоко вздыхая. Дома меня ждал обед, одна треть от кусочка 125 граммового хлеба. Даже этот скормный обед придавал мне сил идти дальше. Я понимала, что меня еще ждёт мама, чтобы я ее покормила, поэтому я постоянно ускоряла ход.
Наконец, вдали завиднелся угол нашего дома, тетя Лиза попросила меня присесть. Мы посидели минут пять и с новыми силами пошли в сторону дома. Поднявшись на пятый этаж, я ухватилась за перилла в подъезде и долго не могла отдышаться. Затем отворила дверь квартиры, поставила бидончик у порога и подбежала к маме.
- Мама! Мамочка! Вставай! Ну, вставай же! Сейчас будем кушать! Не молчи, мамочка!
Тишина. Я дотронулась до маминой щеки и поспешно одернула руку, она оказалась ледяной.
Я опять побежала к тете Лизе. Она посмотрела на меня взяла за руку, и мы вместе подошли к кровати мамы.
Тетя Лиза нагнулась, положила два пальца на запястье мамы и минуту стояла молча, а я в ожидании и нетерпении ждала, что же она скажет.
- Что ж за день такой, Катя? Видимо недожалась обеда мать, ох уж эта бомбежка, столько времени у нас отняла. Ох, Катька не дышит, не дышит.
- Как? – судорожно спросила я. Этого не может быть, мы уходили, она была жива. Это невозможно.
- Нет, не дышит, Кать, не дышит, - повторила тетя Лиза.
Я не плакала, эмоций уже не было, с этими словами я погрузилась в состояние бессознательного транса и только спросила.
- Что нужно вести к грузовику?
- Погоди Кать, на маму ты еще сможешь получать хлеб до конца месяца, никуда не повезем, оставим здесь, а ты пойдешь ко мне, поживешь с нами до конца месяца, а потом…
- А потом? – с ужасом произнесла я.
- А потом в детский дом отведу тебя, там говорят, кормят хорошо, ну как хорошо, супы дают, соевые конфеты и много того, чего у нас нет.
Я ощутила резкий прыжок на себе, он привел меня в сознание от уходящего сна.
- Бабушка, бабушка, вставай завтрак на столе, – почувствовала я на себе прыгающего пятилетнего внука Гришу, - Бабушка, мы с мамой приготовили для тебя твои любимые пирожки с яблоками.
Я приоткрыла глаза и увидела окно, большое светлое, сквозь него проскальзывали утренние солнечные лучи.
Мне все это снилось, только этот сон я прожила наяву, но вот уже много лет мне снятся те ужасы войны и страшный голод, который мне довелось пережить. Сегодня мне исполняется семьдесят шесть лет, а те годы будто врезались в мою голову и не хотят ее покидать.
Я оделась и зашла на кухню, Гришка убирал рукой крошки со стола и по привычке хотел выкинуть в урну.
- Подожди Гриш! Ты, что хлебные крошки выкидываешь? Не вздумай, отдай мне, - попросила я.
- Зачем бабушка? – с недоумением спросил Гриша.
- Сытый голодного не поймет, внучек.
Гриша пожал плечами и протянул кулачек с хлебными крошками мне на ладонь. С каким же удовольствием я их сьела и с каким недоумением за этим наблюдала дочка и мой внук
