Я был убит. Над Россией плыла зима.
Дружище Вольфганг рыдал надо мной навзрыд.
Меня зарыли на той стороне холма.
Никто сейчас и не вспомнит, где я зарыт.
Земля промёрзла, и я в ней насквозь промёрз:
Войной нельзя ничего никогда согреть,
И мой, завёрнутый в простыни, хилый торс
Торчит из каменной почвы почти на треть.
А впрочем – пусть... Всё равно не вернусь назад.
Не важно, был я "хороший" или "плохой" –
Я умер. Умер, как сотни других солдат,
И вот – лежу под печальной, большой ольхой,
А мой товарищ, сумевший подбить КВ,
Навек остался под брюхом его литым,
И до утра, относимый слегка к Москве,
Его надгробьем был танковый чёрный дым.
Никто не верит, кому-то смешно до слёз
От жутких сказок, что я расскажу тебе.
Поверь, пожалуйста! Это со мной сбылось!
Раскрыт мой рот в бесконечной немой мольбе.
Мне страшно здесь! И – особенно – по ночам.
Сам холм, порой, содрогается, будто жив.
Земли ладони скользят по моим плечам,
Хоть после смерти, но, всё-таки, задушив.
Ольха корнями вползает в провалы ран,
Сгоревший танк издаёт дребезжащий стон...
Я слышу – истово молится лейтенант,
Зарытый рядом и видящий страшный сон.
Он твёрдо вёл нас к победе и, веришь ли,
Его слова до сих пор для меня – закон.
Согласно плану, мы в хаос, как в лес, вошли.
Весь полк мой был этим хаосом поглощён,
И я лежу, замирая от злых чудес,
Лежу минуту, и буду – бессчётный век.
Лишь воет лес, потому что он русский лес.
И снег кричит. Потому что он русский снег.
