из всех доступных человеку языков
я знаю только три, и те не твёрдо, —
так, начинаясь, майский ливень бьёт
в плечо и ноги чаще, чаще, чаще,
а ты стоишь, не понимая, как
воды растут напористость и скорость, —
и каждый недостаточно хорош,
не полон слов настолько, чтоб одним им
весь мир описан мог быть целиком.
всё русским начинается:
светло,
ещё так мало понимаешь, много смотришь,
а мир большой волною плещет прямо
перед тобой — и буквы понемногу
становятся основой всякой жизни:
"дом", "мама", "родина" и "университет".
потом английский, что-то совершенно
иное, незнакомое вполне
и колющее в левую ладошку
волнением и предвкушеньем силы:
язык ведёт себя нехарактерно,
но пусть его, — мы здесь, чтобы учиться;
так будут "кошка", "море", "счастье",
так я учусь тому, чего желаю, —
и, наконец, из губ исходит звук.
затем — норвежский. горячей, чем видишь,
и созданный для тех, кто говорить
не хочет, слово видя неспособным
всё выразить в единой ёмкой форме:
так корень к корню, чувство к описанью,
и я выучиваю "jeg er stormforelsket" —
и пахнет неизвестностью и солью,
как будто завтра отплываем в ночь.
я знаю целых три из всех возможных
для одарённого сознаньем языков:
о свете, страсти, смелости на них поётся
который год, который век, — и всё же
лингвисту двадцать первого столетья
порой так хочется
влюблённо
помолчать.
