Инна Сергеевна Гаджиева
52 года
Телефон +79883031030
Кто-то невидимый управляет жизнью Хильде. «Чья-то неуловимая рука постоянно вмешивается и переставляет людей как шахматные фигуры на черно-белой доске, тасует их как карты, бьет битой, словно по мячу», – так думает Хильде, которой сегодня, восьмого мая, исполняется семьдесят. Она стоит возле распахнутого окна своей квартиры, что на четвертом этаже старого дома по улице Эбертштрассе, и смотрит на зеленое море парка Тиргартен.
Боль сожаления об украденной обстоятельствами молодости и тоска – то ли по прошлому, то ли по будущему – прерываются знакомым стуком в дверь. Так «фигурно» стучит только соседка Елена – «русская» немка, которую Хильде привычно называет Хелен. Предки Елены еще в восемнадцатом веке, во время правления Екатерины Второй, этой немецкой «русской», переехали из Германии в Россию, как они думали, за лучшей жизнью. И вот сама Елена с мужем и подростком-сыном вернулась на «родину», в Германию, в девяностые годы двадцатого века – тоже, так сказать, за лучшей жизнью. Тридцать лет живут Хильде и Елена в одном доме, тридцать лет учат друг друга: Елена Хильде – русскому, а Хидьде Елену – немецкому языку.
– Доброе утро! – по-русски воркует Елена.
– Утро доброе, Хелен! – с небольшим шершавым акцентом отвечает Хильде. Это Елена научила Хильде переставлять слова в приветствии – так делают, по ее словам, только «истинные носители языка».
В руках у Елены букетик ландышей и маленькая красная коробочка, перевязанная белой лентой. Внутри коробочки – янтарная брошь, почти антиквариат, почти реликвия. Брошь была куплена еще в советские времена Еленой на Рижском взморье, куда она ездила к подруге по переписке, латышке Эве. Сегодня чудесная ярко-желтая выпуклая брошь – подарок имениннице. Подарок, который пролежал в «закромах» Елены почти сорок лет. Пусть солнце, тысячи веков собиравшее свои лучи в янтарной смоле, осветит сегодня холодную тоску Хильде!
***
Скучно-серые тягучие дни махачкалинской зимы и весны – времен года, как обычно, перепутавших свои места и природное назначение, – сменились днями лазоревыми, когда легкость облаков спорит с легкостью майского существования всех горожан. И, в целом, проигрывает. Магомед со стаканом чая в руке стоит возле распахнутого окна своего кабинета на третьем этаже филиала Академии наук. Он работает в институте истории, археологии и этнографии. И вся эта весенняя суета, маевки, «шашлыки-машлыки» на природе, короткий предпраздничный день, которому обычно радуются все работники, не имеют на Магомеда никакого магически-веселого воздействия – в мае у него всегда начинается депрессия. Глаза его ищут напротив, через улицу, привычную картину, а ее нет: на месте гостиницы «Спорт» теперь груда руин. «Как когда-то в Берлине, наверное», – думает Магомед, задумчиво размешивая ложкой сахар в чае. Белый ярлычок от чайного пакетика трепещет на ветру.
Образ далекой мамы, которую он совсем не помнит, стоит перед глазами. Воображение Магомеда услужливо каждый раз достраивает этот образ. Вот мама молодая, вот уже ей за пятьдесят, а сейчас она, наверное, совсем состарилась… Да и жива ли? Фамилии он ее не знает. Отец так и не сказал. Даже когда умирал, не сказал. Только однажды в юности Магомеду удалось узнать хоть что-то про нее – только имя. «Хильде», – с болью бросил отец и снова на годы замолчал.
Немецко-аварская кровь – лед и пламень. Оксюморон. Раздирающая невозможность сосуществования. Это вечный спор разума и эмоций, интеллигентности и страстности. Все гладиаторские бои между двумя началами в душе Магомеда проходили на фоне жизни сначала небольшого приморского портового города, а теперь несколько пафосной и разросшейся, но все равно такой же, как и всегда, нестройно-базарной Махачкалы. От аварских песен на двух аккордах у Магомеда иногда сводило скулы и хотелось полифонии Баха. Но никакой Бах вместе с Бетховеном и даже Гендель с Брамсом не мог заменить ему гор Дагестана – далеких и близких, манящих своей неприступностью и суровостью. Гор, по траве которых он бегал босиком все детство, заглядывал в каждую желтую лилию, стыдливо склонившую свой венчик к земле, легко стегал прутиком веселое разноголосье цветов на субальпийских лугах…
Магомед с шумом захлопывает окно, складывает папки в ровную стопку, выключает компьютер, моет стакан и уходит домой. Где он будет сидеть один. Весь завтрашний праздник. День Победы.
***
Хильде никогда не говорила Елене, что у нее есть сын в России. Да и в России она никогда не была. Несколько раз паковала чемоданы, с решимостью качнувшегося маятника собиралась ехать на поиски сына. Но потом та же сила маятника отбрасывала ее назад – и она оставалась дома. Плакала. Искала в интернете знакомые черты среди тысяч фотографий. Магомед Алиев. Магомед Алиев. Магомед Алиев.
Никогда не рассказывала Хильде Елене и о том, как познакомилась с голубоглазым аварцем из Дагестана. Он служил в Вюнсдорфе, при штабе Группы советских войск. Вюнсдорф – небольшой уютный городок в сорока километрах от Берлина. Когда-то туда ходил ежедневный поезд из Москвы. На станционном тротуаре вокзала, куда Хильде пришла вместе с кузиной Илмой, она встретилась своими зелеными глазами с орлиным взглядом русоволосого солдата в гимнастерке. И никакое кудахтанье Илмы – мол, «мы тут встречаем нашу делегацию с молодежного слета в Москве», – на нее уже не производили впечатления. Она отмахнулась от сестры и шла, и шла, и шла за стайкой молодых людей в хаки, каждый из которых нес свой небольшой картонный чемоданчик. Русские солдатики смеялись, окликали друг друга, а один из них вдруг остановился, поставил свой чемоданчик на тротуар и оглянулся. Хильде, смахнув непослушный локон с лица, подбежала к «русскому», протянула свою тонкую, холодную ручку для приветствия и сказала:
– Хильде.
– Рядовой Алиев, – смутился солдат, но руку подал. И добавил: – Гаджимурад.
– Гаджъимьюрат? – переспросила Хильде.
Не знала Елена и том, как молодые тихо расписались в Вюнсдорфе, как на беременность восемнадцатилетней дочери реагировал отец Хильде – профессор Берлинского университета, специалист по истории Кавказа, археолог и немного этнограф Генрик Берг. Доктор Берг хотел, чтобы дочь продолжила его изыскания по Кавказу, ведь впереди открывалась замечательная перспектива советско-германского научного сотрудничества… Он, конечно, учил дочь русскому языку, но совсем не для того, чтобы она выскакивала замуж за «первого попавшегося русского»!
– Папа, он аварец! – твердила Хильде и готовила чепчики для младенца.
Ни Елена, ни сама Хильде никогда не узнают, что сказали родители Гаджимурада – ему, вернувшемуся домой на побывку через год. А сказали они вот что:
– Никаких твоих немецких детей-плетей нам не надо! У тебя дед погиб на войне! И к тому же, есть у тебя невеста. Аминат ждет-не дождется, когда ты на ней женишься!
Аминат была двоюродной сестрой Гаджимурада, и вряд ли она его ждала так сильно, как хотелось его родителям, потому что ходила только в восьмой класс.
– Мама, папа, они немцы, а не фашисты! – кричал Гаджимурад, но мать все сильней поджимала нижнюю губу, а отец вообще в панике выбегал из дома, представляя, как он нянчит внука-немца.
Гаджимурад вернулся в Вюнсдорф из Дагестана какой-то не такой – отмалчивался, прятал глаза, – но Хильде не замечала этого или не хотела замечать. В апреле семьдесят четвертого года она родила сына.
– Магомед, – твердо сказал «русский» дагестанец. Хильде не стала перечить мужу…
Не знает Елена и того, как годовалого сына Гаджимурад забрал и увез в далекий горный край. И – многолетняя тишина. На прощанье он сказал только:
– Хильде, забудь. Ничего не было. Не любил я тебя… А Магомед – аварец. И его ждут горы. Ты же начни с чистого листа – выходи замуж.
А что же знает соседка Елена? Официальную версию – Хильде вышла замуж за ученика отца, прожила с ним тридцать пять лет, родила ему двоих детей. Муж Хильде умер десять лет назад. Дочь жила со своей семьей в Бельгии, а сын… О нем Хильде вообще не любила распространяться – следы его бурной молодости затерялись еще в начале двухтысячных.
– Хилде, я тут услышала одну сплетню… Хотя, может, и не сплетня все это? Поговаривают, что некоторые немцы снова хотят разделить Германию. Как это возможно? Разве можно вернуть все, как было?
Хильде поднимает брови-стрелы и переводит удивленный взгляд с подруги на окно. Елена продолжает:
– Я тут тоже подумываю…м-м-м… а не вернуться ли мне в Саратов? После прошлогодней поездки в Россию мне что-то хочется обратно…
– Потому что мы – русские, – говорит с легким акцентом Хильде, грустно подмигивает соседке и прячет глаза, полные слез. Она тогда не поверила Гаджимураду, что он ее не любит.
***
Восьмое мая в Германии – День освобождения. Это день окончания Второй мировой войны в стране Гете и Гейне, Маркса и Энгельса, Вагнера и Шумана, Гофмана и Ремарка. Но какой же странный этот праздник – с примесью горечи. Сами себя победили? Сами себя освободили? Угораздило же Хильде родиться в этот странный день!
Рожденная через десять лет после войны, Хильде повидала в Берлине многое. Она четко помнила, как город разделили. «Те» и «эти». В шестьдесят первом, шестилетняя, она видела, как строилась берлинская стена, а в свои тридцать четыре – как она разрушалась в восемьдесят девятом…
…В сумерках Хильде решительно хватается за чемодан. «Я наконец-то доеду до этой Махачкалы! Ну и что, что мое имя переводится «сраженная»?! Я не сдамся!» – шепчет она себе под нос как обычно, когда сталкивается в бою со своей судьбой.
Кто-то невидимый управляет жизнью Хильде.
2025
